Весенние Абсурдбизмы. 2018

Зависть.
Я пишу об этом чувстве уже не в первый раз. 

Начну с утверждения, банального на первый взгляд, но, увы, не теряющего актуальности: почти каждый человек на планете знает, что такое зависть. Почти каждый — так или иначе — ловил себя на этой странной, горькой любви к сравнению. Обычно — не в свою пользу. 

Мне зависть тоже знакома. Но однажды она ушла. Ушла легко и, как оказалось, навсегда. Помог случай. У меня появился брат. Родился преждевременно — шестимесячным. Мы тогда жили в Северной Африке, и мама рожала в госпитале Красного Креста. Врачи оказались прекрасными — брата выходили, но страх за его здоровье остался у мамы на всю жизнь. Она провела в госпитале почти три месяца. Папа метался между работой и больницей. А я... я осталась одна. Бабушек заманить в Африку не удалось, и меня определили в дом друзей семьи. 

Это были родители моей подруги Наташки. Мы учились в одном классе, и я хорошо её знала. Но знала — по-детски. В быту всё оказалось иначе. Подругу звали Наташка, она была похожа на маленького слоненка и еще на свою маму: тетю Ирочку. Я их с трудом могла различить: обе крупные, высокие. Крупным было все: и потрясающе красивые косы, и ноги, и попы. Со временем я обратила внимание, что у Наташки две толстые косички, а у мамы коса собрана в замысловатую прическу и ростом Наташка поменьше, а еще у нее красивые зеленые кошачьи глаза. Но эти памятные зарубочки появились не сразу. Я тогда была ребёнком задумчивым. В моей голове постоянно роились проекты, придумки, конструкции и фантазии. Всё, что происходило вне этой внутренней вселенной, казалось мне малозначительным. Но постепенно Наташка сама стала моим проектом. И оставалась им довольно долго. 

Она была в своей семье безусловной любимицей. Тётя Ира обожала её — по-настоящему, безоценочно. Наташка была центром этого мира, и ничто не могло поколебать её место в нём. Мы с ней делили одну комнату. Я спала на раскладушке. Лучше всего почему-то запомнились завтраки: поджаренный тост и яичко всмятку. И ещё Наташка меня третировала, говоря, что ее родители лучше. Мы спорили, иногда до слёз. Тётя Ира не вмешивалась. Если Наташа говорила — значит, так оно и есть. Мне было больно. Не потому, что я всерьёз сомневалась в своих родителях — я ещё была в том возрасте, когда они кажутся почти божествами. А потому что меня отрывали от моего внутреннего мира и заставляли играть в чужую игру — игру превосходства. 

Когда мама вернулась с братом, многое изменилось. В семье я будто стала отдельной единицей, самостоятельной и свободной и как будто больше не нужной. Родители теперь жили в новом мире, в центре которого был мой брат. Повлиять на это я не могла. Со временем просто перестала обращать внимание. 

С возвращением мамы и брата обстановка в семье изменилась, я стала в семье самостоятельно живущей единицей, а брат сросся с моими «бывшими» папой и мамой. Ситуацию поменять я не могла, а после перестала замечать. И только отношения между Наташкой и ее родителями меня выводили из равновесия. Я завидовала! Завидовала, и любила семью моей подруги больше, чем свою собственною. И продолжала дружить с Наташкой. 

Но обнаружила, что моя Наташка сама мучается завистью ко мне и ко всему остальному миру. Не важно из-за чего. Если зависть сидит внутри человека она найдет чем полакомиться. Меня это потрясло! Она, такой избалованный любовью и вниманием ребенок, завидовала мне! Я ее начала допрашивать и пыталась понять, понять, чему может завидовать любимый ребенок! Когда поняла, моя зависть ушла и больше никогда не возвращалась. 

Рада, что испарилась моя зависть, когда я была еще совсем юной и с тех пор я ее встречаю только в других. И мне их искренне жаль. Не стоит ничему завидовать. Каждому дано ровно столько, сколько он может пережить.

Хвастовство.
Хвастовство — почти универсальная человеческая черта. В нём нет ничего неожиданного: людям свойственно радоваться тому, что они имеют. Но по-настоящему удивляет другое. Радость часто возникает не от самого обладания, а от того, что у других этого нет. Не "у меня есть", а "у меня есть, а у тебя — нет". Не счастье от достатка, а удовлетворение от превосходства. Этот излом в восприятии — один из странных парадоксов человеческой природы. Для меня это остаётся загадкой.

 
Жена. Может ли профессиональная женщина быть хорошей женой или матерью? Нет. Не может. Утверждаю это с холодной уверенностью, без дрожи сомнения. 

Не хватает времени. Не хватает тишины. Мысли, как птицы, сбиваются в стаю — и уносятся прочь, всегда в одном направлении: работа. И когда кто-нибудь, с глуповатой гордостью, сообщает мне, что встречается с будущим «служителем закона», бизнесменом, врачом — я не завидую, я не восхищаюсь. Я жалею. Жалею заранее. Потому что знаю — крики, усталость, попытки утвердиться за счёт другого, расшатанные нервы, затяжные депрессии, неуклюжие разводы, дети, растущие на комплектах и комплексах. И всё это — не исключение, а правило. 

Так бывает всегда. Категорично? Быть может. Но назовите мне — хотя бы одну — действительно счастливую пару, где оба — профессионалы, и при этом их дети счастливы. Не просто накормлены и обуты, не просто «заняты делом», а действительно — счастливы. Задумались? Да, бывает, что муж становится «женой» — уступает, отступает, замолкает. Иногда это работает. Иногда. Но чаще — не спасает. Природу, к счастью, обмануть нельзя. Себя — можно. Других — тоже. 

Иными словами, можно разрушить брак, вырастить детей "чужими руками", доверить материнство череде нянь, гувернанток и случайных тётечек. И запустить новую цепочку. Цепь передающегося одиночества. 

Вот вам ещё одна причина, по которой институт семьи медленно, но верно идёт ко дну. Два спешащих, "голодных", остроумных и неумолимых эго никогда не смогут жить под одной крышей. Это как столкновение позапрошлого века с веком нынешним — с его гибридными ролями и безумной скоростью. 

Что-то, возможно, однажды уравновесит эту потерю — исчезновение МАМ и появление двух ПАП. А возможно, и нет. Возможно, мы просто движемся к обществу чуть более образованному — и гораздо более несчастному. Пока задачка без ответа. 

Meшаем! А что делать?
Мы мешаем просто потому, что живём. Мы мешаем с самого начала — своим криком, дыханием, присутствием. Ребёнок мешает матери спать, взрослый — соседу, старик — тем, кто спешит. Человек мешает человеку — всегда. Даже если его выбросить на необитаемый остров, он нарушит тишину, оставит следы, сдвинет камни, напугает птиц.  

И что остаётся? Перестать жить? Или — продолжать, но так, чтобы вес того, что мы делаем, перевешивал тяжесть нашего существования? Чтобы, несмотря на неизбежность мешательства, появлялся смысл? Пусть даже зыбкий, временный. Пусть он будет абсурден — но выбран тобой. Наверное, это и есть всё, что нам позволено: жить, зная, что мешаешь, и всё же пытаться быть чем-то большим, чем просто шум в чужой тишине.

Феномен учителя. Учителя всегда кажутся старыми. Всегда. Даже если им двадцать пять и кроссовки белые. Потому что не в возрасте дело. А в интонации. Учить, поучать, объяснять «как надо» — это уже старость. Даже если лицо свежее и голос бодрый. Старость не на лице. Она в том моменте, когда человек решает, что знает лучше. Когда не спрашивает, а рассказывает. Не ищет, а указывает. Старость — это когда наступаешь не ногой, а мнением. На чужую жизнь. Вот и получается: как только в человеке просыпается внутренний учитель — он стареет. Иногда — навсегда.