НЕУДАЧНОЕ СВАТОВСТВО

Помню - мама еще молода,
Улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то, зачем-то мы едем...
Cамойлов.

У меня в доме есть две любимые комнаты. Одна больше походит на оранжерею: везде цветы в горшках, вазах, кадках, кувшинах, чашках; огромные окна, пару китайских фонариков, картины на стенах, а в углу мягкое кресло, тумбочка со стопками книг и журналов. А другая - библиотека, там царят, живут, перешептываются книги. А еще в этой комнате хранятся альбомы и коробки с фотографиями. Книги и альбомы любят внимание и уход, и мы периодически собираемся в нашем книжно-фотографическом раю и начитаем спорить с пылью. На долго меня не хватает, я беру то одну то другую книгу, нахожу свои любимые страницы, вчитываюсь, перехожу к другой. С фотографиями - еще сложнее. Начинаешь смотреть – оторваться невозможно. Из памяти на волю вырываются воспоминания о детстве, юности, полузабытые эмоции, полузабытые лица. Однажды мне на глаза попалась старая деревянная коробка. Лак почти стерся, замок заржавел. Я удивилась. В семействе коробку никто не помнил. Замок открыли с трудом. Из коробки посыпались письма, открытки, фотографии, которые хранила моя бабушка. Мои родители и я много ездили, и она хранила память о нас вот в этой старой деревянной коробке. Фотографии, письма, открытки были разложены стопочками по годам. Каждая стопочка была перетянута кружевной ленточкой. В нее вложена карточка с названием страны. Я развязала одну стопку, прочла: Алжир. 

Первые впечатления.

Мне - 8 лет, и мы - мама, папа и я летим в Африку, а точнее - в Алжир. Алжир начался для меня с больного живота. В Москве, перед полетом, папа захотел пообедать в грузинском ресторане. Не помню, что ели родители, но мне заказали солянку. Солянка мне понравилась, а животу – нет. Он, живот, возмущался первую половину полета и успокоился где-то за час до приземления. От всего полета, в памяти остались только стюарды, которые постоянно меняли свою униформу при подаче напитков, фруктов и еды. Прилетели мы ночью. В аэропорту нас не встретили. У папы был записан адрес для экстренного случая, по которому мы отправились. Ситуация смахивала на фильм про шпионов. Я наслаждалась, мама ворчала. Папа поймал такси. Машина была мягкой и бесшумной, и мне было тепло и уютно. Живот наконец успокоился. За окном был виден город, покоящийся у подножья горы, а еще дальше угадывалось море. Вдоль моря «бежали» оранжевые огни. Они были совсем не похожи цветом на московские: их свет был мягкий, убаюкивающий. Позже я узнала, что дорога с оранжевыми огнями, называется «Золотое кольцо».

Дом, возле которого мы остановились, был увит какими-то экзотическими лианами с терпким запахом. Вокруг дома был бамбуковый и пальмовый сад, и все это великолепие окружал высоченный забор. Запахи города, и этого дома, и сада были непривычны. Внутри дом больше напоминал музей или картинную галерею, а его хозяин был вылитый Ульянов - Ленин. Жили мы там несколько дней. На меня особо внимания не обращали, я с удовольствием заглядывала во все комнаты, рассматривала картины, объедалась фруктами и шоколадом и листала детские журналы. Был такой детский французский журнал - комикс «ПИФ». Его выпускали с небольшими подарками: то игрушками – головоломками, то ингредиентами для мороженого. Я обожала этот журнал. Мама недовольно поскрипывала, но ежемесячно приносила мне свежий номер. В одной из комнат я обнаружила библиотеку. В библиотеке на столе были небрежно разбросаны журналы для мужчин и голографические карты. Карты были с изюминкой. Рубашки карт изображали одетых красавиц, а при малейшем движении красавицы оказывались обнаженными. Я удивилась, и эти откровенности меня некоторое время занимали. В нашем семействе все увлекались живописью и скульптурой. Папа неплохо рисовал и резал из дерева удивительные по красоте статуэтки, маски, барельефы. Обнаженная натура была для меня нормой, но на этих открытках и в журналах, я уловила другую эстетику, но не смогла объяснить себе разницу. Спрашивать у взрослых было не в моих правилах - я уже тогда была независимой и разрешала все «ребусы» самостоятельно.  Там же, в библиотеке, я обнаружила полку детских книг. Многие были с прекрасными иллюстрациями. Я с удовольствием уткнула свой нос сначала в «Черную курицу», а потом в «Три повести о Малыше и Карлсоне». Когда мы уезжали, "фальшивый Ленин" подарил мне и «Курицу» и «Карлсона». Эти книги у меня сохранились до сих пор. Я продолжала исследовать дом и большую часть времени просиживала в библиотеке.  

Из окон нашего временного жилища, открывался живописный вид на лежащий на холмах белый город и средиземноморский залив. Мне казалось, что дома — это множеством белых чаек, гнездившихся на холмах. Позже, я увидела похожую картинку в Перу на островах Ballestas и несказанно удивилась похожести.

Туфельки. 

Однажды, мы поехали за покупками. В магазине одежды, куда нас привезли, на прилавках были замысловато расставлены огромные, с меня ростом, разной формы и цвета изящные бутылки парфюма и пахло изумительно. Я от них взгляд не могла оторвать. Мне накупили кучу всякой одежды. А в обувном мне достался неимоверно услужливый продавец. Его помощники постоянно пичкали меня соками, конфетами и фруктами, чтобы я поменьше крутилась, пока он примерял мне десятки туфелек, босоножек и тапочек. Рядом стоял мальчишка с влажными салфетками, которыми я должна была стирать липучую сладость с пальцев. Я предпочитала пальцы облизывать, чтобы позлить мою благовоспитанную маму, а мальчишке строила рожи. По-моему, мы остались довольны друг другом, не мама и я, конечно. Скорее всего, после дерзкого парада моей невоспитанности, мне попало.

Через несколько дней мы переехали и поселились в небольшом многоквартирном доме. Папа начал работать в колледже. Район был французский. Недалеко от дома находился олимпийский стадион, огромный ботанический сад с кучей орущих цветных попугайчиков и экзотических растений. С другой стороны, были холмы с несколькими ажурными белыми и голубыми виллами. А немного дальше - поля, где по весне расцветали маки. Мы с мамой совершали длительные прогулки то в парк, то к вилам, то бродили среди полей. Прогулки продолжались, пока в один прекрасный день маму не увезли в госпиталь рожать.

Базар.

За продуктами мы ходили на базар. Это был один из тех базаров, которые еще можно встретить в Марокко, Гондурасе, Перу. Вся мелкая живность и птица продавались в живую. Французские багеты изготовлялись и выпекались на наших глазах. От сырного разнообразия и запахов кружилась голова. Сыры в нашей семье почитались. Я тогда услышала впервые, что сыры называли "Les pieds de Dieu" («божьи ноги»). Почему-то такой эвфемизм тогда у меня вызывал неудержимый хохот. Каждый из нас имел несколько любимых. В отделе сыров нас знали - мама была постоянной покупательницей. Я и папа любили «Pont l’Eveque», «Epoisses», а мама больше «Camembert de Normandy» и голландский «Old Amsterdam».  После сыров мы шли в маслинный ряд. Маслины полагалось пробовать. И хотя со временем мы уже знали какой сорт и какой маринад мы предпочитаем, ритуал полагалось соблюдать. Продавец маслин, милый, громогласный, лысый, пузатый дядечка, нас постоянно провоцировал на покупку чего-то нового. Мы не отказывались, брали немного то одного сорта, то другого. А по дороге эти маслинки, уложенные в бумажные конвертики, с удовольствием проглатывались в закуску со свежим багетом. Иногда на базар нас подвозил кто-то из соседей. У одного была тихоходная «Симка». Он подъезжал к нам тихонечко, и затем его «симка» начинала громогласно чихать. Представляете, это наш сосед установил себе чихающий клаксон. Он «чихнул» - мы в ужасе подскочили, у соседа рот до ушей.

Иногда мимо нас проезжали свадебные кортежи. Из окон машин торчали головы, ружья, руки, развивались рубашки, платки, пиджаки и галстуки. Мужчины и подростки стреляли, машины постоянно клаксонили, грохот и гам был невообразимый. Чем шумнее и длиннее был караван машин, тем свадьба была богаче. Учувствовали в таких развлечениях только особи мужского пола. Я удивлялась такой несправедливости, потому что сама с удовольствием и поорала, и постреляла, и поклаксонила. Мама моей радости не разделяла и поджимала губы. Такие «экзотические» выражения радости были не в ее стиле. Благодаря этим кортежам, я выучила все марки машин, бегающим по улицам Алжира и «блистала» своими знаниями перед товарищами.

Чтобы добраться до базара, нужно было пересечь мост, а под мостом была огромная фабрика по выделке и покраске кож. Все делалось вручную, и “вножную”. Действие меня завораживало: мужчины и дети в жару и в холод резали, очищали и красили кожу в огромных чанах, вделанных в землю. Грязь неимоверная, оттенки жидкости всех цветов радуги и запах непереносимый. Я что-то подобное наблюдала несколько лет назад то ли в Марокко, то ли в Турции. Странно, что технологии продолжают оставаться теми же. Вот это «подмостовое» производство, стало детским пониманием ада.

Рамадан.

И еще было одно довольно яркое впечатление, до сих пор сохранившееся в памяти. Недалеко от нашего дома протекал ручей, который во время празднования Курбан-байрам становился красным от крови. Везде резали баранов, коз, коров и развешивали туши на деревьях. Смерть, кровь на земле, на фартуках мужчин, окровавленные ножи в руках; мычание, блеяние терзаемых животных и, по контрасту, радостные лица режущих; кровавая вода ручья – все это было ново, странно, страшно для 8-летней девочки и больше похоже на сказку Братьев Гримм, чем на реальную жизнь. Я входила в странное состояние, в котором все было словно на экране кинотеатра. Все увеличивалось в размерах, краски становились либо ярче, либо превращались в монохром. Наверное, срабатывал механизм защиты психики. Эти жестокие кадры до сих пор будоражат память. 

Пастушок и скорпионы.

А сейчас я в новом доме и первое, что я сделала - пошла обследовать местность. Возле ручья росли каллы, я несказанно удивилась. До этого каллы я видела только в магазинах цветов и иногда дома, в вазе. Еще я обнаружила полудикий виноград, пару небольших мандариновых деревьев, почти развалившуюся голубятню, несколько коз, кучу противных пауков, шипящую кошку с очаровательными котятами, несколько местных девчонок, прыгающих через веревку. Одна из них держала на бедре младенца. Еще был мальчишка Акрам, пасущий коз. Жизнь на новом месте обещала быть насыщенной. С мальчишкой мы подружились из-за математики. Мы писали палками на земле примеры столбиком и по очереди считали и писали результат. Один раз он меня, тайком от мамы, повел на скорпионьи бега. Акрам принес штаны, рубашку и шапку своего младшего брата, я все это надела поверх своей одежды. Мы пошли какими-то переулками к дому, где собралась куча горланящих мужчин. На небольших столиках были сделаны дорожками из картона. По ним бегали скорпионы, подталкиваемые прутиками и гортанными криками болельщиков. Бега были недалеко от дома, мужчины были полностью увлечены зрелищем, и на нас, слава всевышнему, не обращали внимания. Набравшись впечатлений и эмоций, Акрам вернулся к козам, а я понеслась домой. Маме я ничего не сказала, но не удержалась и рассказала отцу. Скандал был грандиозный. Бега, конечно же, были запрещены законом, а девочка на бегах – случай с местными обычаями несовместимый. Хотя я и уверяла, что я переоделась мальчишкой и волосы у меня были коротко подстрижены, папа слушать ничего не хотел, а мама хваталась за сердце.  Акраму досталось тоже. С нас взяли слово, что мы не будем совершать подобных вылазок, а будем советоваться со взрослыми, если нам покажется, что коз и математики нам не хватает и мы хотим новых приключений. Мы пообещали.

Недалеко была лавка, где продавали какие-то продукты, но меня больше занимали клубничные жвачки (в то время я была собирателем картинок, которые прятали в обертки). Жвачки стоили 5 сантимов, которые мне приходилось добывать у мамы или выигрывать у друзей. Я была заядлая спорщица. Еще там продавали невероятно вкусное какао, белый и черный шоколад, а во время ланча, делали бутерброды из багета. Багет разрезали, вкладывали туда жареное яйцо, поливали томатным соусом. Мне казалось, что этот багет должен быть невероятно вкусным. Попробовать эту вкуснятину удалось всего один раз, тайком от мамы. Помог «козий» пастушонок Акрам. 

«Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят...»

К нашему дому регулярно приезжали торговцы разнообразным товаром. Папа ворчал с озабоченной ухмылкой: «Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят». Папу я понимала, перед их товарами дамы из нашего дома устоять не могли.

Одни привозили фрукты, другие посуду, ткани, нитки для вязания и т.д. Фрукты были сезонные, свежесобранные и потому невообразимо вкусные. Приезжал маленький, забитый фруктами, пикапчик. Оттуда выскакивал горластый пацаненок и кричал что-то на гортанном арабском. На улицу высыпали женщины и дети, и начиналась торговля. Мама иногда ленилась, и посылала за фруктами меня. Раз я ошиблась и, вместо пяти килограммов мандаринов, купила 15. Тащить было тяжело, мне помогли соседи. Мама возмущалась моему разгильдяйству. Угощать было некого, так как все соседи были «омандаринены». Но мандарины оказались такие вкусные, что я сама съела, наверное, килограмм. А на утро моя физиономия распухла, губы стали толстые, как у негритенка, пальцы налились так, что я не могла их согнуть. Когда я зашла утром в спальню моих родителей, они захохотали, а после начали хлопотать. Через несколько дней опухоль спала.

 

Моим самым любимым торговцем был Хасан. Он привозил ткани. Разодет он всегда был, как диковинная сказочная птица: ярко, броско. С ним приезжали два ловких мальчишки, которые расхваливали товар, отмеряли ткани и торговались. Они раскладывал рулоны на длинных, низких столах. Самые дорогие немного разворачивали. Ткани блистали и переливались на солнце всеми оттенками радуги. Там были самые последние модные ткани из Франции, Италии, Испании, Индии. О! Это был настоявший праздник для меня, я передвигалась от рулона к рулону, обнимала глазами, а иногда и прикасалась к этим мягким, красочным, светящимся, переливающимся тканям. Кружева, парча, шотландки, гипюр, трикотаж… Даже слова были разноцветные. Прошло много лет, а у нас до сих пор остались ткани и вещи, сделанные из тех сказочных тканей.

Хасан обожал мою маму. Мама была настоящей красавицей: немного смугловатое лицо, огромные антрацитовые глаза в веере длинных ресниц, брови в разлет, чистый высокий лоб, немного вздернутый нос, черные, с голубоватым отливом, густые волосы, заплетенные в тугую косу. Фигуру я тогда по достоинству оценить не могла. Папа шутил, что фигура у мамы более "венерестее", чем у самой Венеры Милосской. Мама была его любимой моделью. Папе я верила.

Торговаться мама не умела и не желала. Но Хасан был ее страстным почитателем, он обслуживал ее всегда сам, давал хорошую цену и отмеривал немного больше ткани, чем она просила. Я, конечно, заметила, что он не равнодушен к маме, и страшно ревновала. Со мной он был - сама любезность и, так как маме он говорить комплименты не мог, все они доставались мне. Так что частично, моя ревность компенсировалась. К тому же, он мне давал дотрагиваться до рулонов с тканями, что другим детям было строжайше запрещено.

Школа.

Школа, в которую меня отправили, была начальная, только до 4 класса. Здание – 2-х этажная вилла в бамбуковом саду. В саду был пруд, в котором водилось немало живности! Один раз, когда наш садовник решил его почистить, оказалось, что там живут десятки угрей. Мы сбежали с уроков, бегали по саду, пытались схватить и вернуть в тазик, вырывающихся на волю из сачка скользких угрей. Уроки были сорваны, а мы счастливы! Я думаю, учителя радовались не меньше учеников. Ворчала только заведующая школой с огромной проплешиной на макушке. Она, со своей лысиной, производила на меня устрашающее впечатление. Я никогда не видела женщин с лысиной на макушке. Увидеть плешь можно было только со второго этажа. Мы, если хотели посмеяться, забирались на второй этаж и ждали появления директрисы в центральном холле школы. Она была небольшого роста, сухонькая, а на голове венчиком росли розоватые волосики. Сверху это выглядело так, как будто старичок одел на лысую голову веночек из перышек. У детей избирательное чувство сострадания, и, судя по всему, оно на нашу директрису не распространялось. Моя мама говорила, что она была милейшая женщина, прекрасный педагог с неудавшейся личной жизнью. Слова про "неудавшуюся личную жизнь" в свои 8 лет я не особенно понимала. Для меня и моих друзей она была «лысым перышком».

Я два года проучилась у преподавательницы с «башней» на голове. Она жутко красила глаза и рот, и с утра "надевала" кислую мину. Детей она терпела с трудом. Мы все ее терпеть не могли, а некоторые - жутко боялись. Конечно пытались "уесть" ее всяческими мелкими пакостями. 

В то время я начала сочинять сказки, на мои сказочные вечера собирались и взрослые, и дети. Происходило это так: я просила дать мне вводную фразу, начала придумывать и развивать сюжет.

ПОДРУГА. ПЕРВАЯ ПИРАМИДА 

У меня была подружка - Наташа. Наши родители подружились в Алжире и оставались друзьями всю жизнь. Ее папа был астроном. Он нас возил в горы в обсерваторию, где мы наблюдали редко появляющуюся около земли комету. Я, по сравнению с Наташкой, было разгильдяем и пофигисткой. Поводившись со мной, уже к подростковому возрасту, часть моего пофигизма передался и ей. Семействами мы ездили по стране: римские развалины, Annaba (курортный городок), Tassili N’Ajjer. Royal Mausoleum of Mauretania была первая, увиденная мной, пирамида. Она же гробница берберского короля Джуба II и королевы Клеопатра Селена II. Меня поразил размер тесаных камней, узость коридора внутри и запах в комнате, в конце коридора. В комнате присутствовал запах тления, хотя наш гид сказал, что в комнате проводились исследования с использованием всевозможной техники и никаких захоронений здесь не обнаружили. Мне до сих пор любопытно, откуда я знала этот запах.

НЕУДАЧНОЕ СВАТОВСТВО. КАМЕННЫЙ ДОЖДЬ.

Через год наше семейство переехало в арабский район, где жили жутко религиозные арабы. Эта часть города была больше похожа на серую пустыню. Не было парков, но было полно пыли. Не было хороших дорог и дома были одноэтажные, без окон, но с полукруглыми крышами. Папин колледж, его называли «Центр», был через дорогу от нашего нового места жительства. Арабский район стал для меня, пожалуй, первой жизненной школой. Меня в детстве ничем никогда не пугали. Мои родители, бабушки и прабабушки не обучили меня искусству бояться. И я была еще совсем молода, чтобы понимать чувство ненависти.

Родители были влюблены друг в друга, а когда родился мой брат, они влюбились в моего младшего брата. Я жила в семье, но была самостоятельной единицей. Я всегда находила чем заняться, тогда уже пристрастилась к чтению.

И вот в свои 9 лет я впервые узнала, что такое ненависть к «другим». Мы были те «другие» и нас ненавидели местные фундаменталисты. Не все, конечно, но агрессивная, действенная ненависть заметна больше, чем скрытая толерантность. Дорога между дверью моего нового дома и центром, дорога в несколько метров, стала для меня фронтовой линией, а окружающий район враждебными джунглями.

Каждый день, когда я шла играть на территорию колледжа, меня забрасывали камнями местные мальчишки и взрослые мужчины. Каждый день кто-то сидел в засаде.  Каждый день, в независимости от погоды и времени, меня караулили. Караулили и маму. Ей доставалось меньше, чем мне. Она не бежала после школы играть. А если и выходила, то с коляской, в которой спал мой брат. Женщин с колясками не трогали по каким-то причинам. С коляской мы даже могли сходить в местную лавку за хлебом и оливками и понаблюдать местную жизнь. Со временем, к камням я привыкла. Я прошла все стадии от удивления, страха, жалости к камнеметальщикам, до чувства самоуважения. Удивительно то, что я не стала их ненавидеть. Они были безграмотны, бедны, и я их жалела. И каждый день шла по этой проклятой дороге. И каждый день я взрослела.

О чем они думали, эти дети и взрослые, закидывающие меня камнями? Одни, наверное, ни о чем, просто действовали за компанию. Другие ненавидели, ненавидели люто, до готовности изранить или убить. Кто-то каждый день собирал эти камни, кто-то организовывал дежурства! Я думаю, нападающие довольно быстро выучили мой график, ведь он был довольно прост: после школы я часа два делала уроки, а после бежала в «Центр». Так что они знали, когда садиться в засаду.

Странно и то, что никто не предпринимал попытки их остановить. Никто не вызывал полицию, руководители колледжа не вмешивались, наверное, не хотели связываться с фанатиками. Мои инквизиторы верили в своего аллаха, а правительство поддерживало верующих. Верующими управлять легче, не зависимо во что они верят. Но поняла я это позже.

А тогда я придумывала всяческие тактики для безболезненного прохождения своей «фронтовой линии». С тех пор как я перестала бояться, я стала думать. Я меняла время своего выхода из дома, пыталась их задобрить, угостить конфетами. Последний вариант срабатывал, когда с ними не было взрослых. Еще я обнаружила, что, когда муэдзи́н начинает свою «песню», все существа мужского пола дружно расстилают саджжа́да и кладут поклоны. Для меня это время было самое удачное, и я тоже благодарила их бога, который так здорово придумал и дал мне передышку. Со временем, у меня в компании врагов появился «друг». Наверное, он меня жалел, а может я ему понравилась. Но я заметила, что, когда он был «на дежурстве», он отвлекал камнеметальщиков и давал мне перебежать фронтовую полосу незаметно. Со временем, между моим «спасителем» и мной установилась знаковая связь. Он жестами «говорил» мне, когда безопаснее перейти дорогу. Но в засаде он бывал не каждый день. Иногда я успевала проскочить, спрятавшись за проезжающей мимо машиной. Или просила своих друзей по играм, забраться на забор «Центра» и чем-нибудь отвлечь нападающих. Их было всего трое, они были смесью французов и арабов и жили на территории колледжа. Их лица соскоблили память, но благодаря им я выучила несколько арабских слов, которые помню до сих пор.
Возвращалась я домой с папой, мои враги никогда не охотились на меня в присутствии отца.
Жили мы в том районе около года. Сперва, после либерализма французского района, было сложно привыкнуть почти к тюремной несвободе. Но человек ко всему привыкает. Привыкли мы и к крикам муэдзина по ночам, и к камням, и к местному населению. У нас появились новые друзья из местных преподавателей и папиных учеников. Хотя и здесь не обошлось без конфузов. Алжир страна мусульманская. Алкоголь запрещен. Мой папа к алкоголю был равнодушен, но держал пару бутылочек для «нуждающихся» местных. Не знаю, по какому поводу, но иногда кто-то из «Центра» забегал, чтобы выпить стопочку холодной водки и бежал по своим делам. А во время Рамадана, мама подкармливала изголодавшихся преподавателей. Папа посмеивался над такой «верой», но по-доброму. Он всегда был лоялен к человеческим слабостям.
Во время поста, местные становились особенно агрессивны. Мы появлялись на улице только в сопровождении мужчин. Купленные продукты, мы прятали, чтобы не вызвать ожесточение аборигенов.
Мои родители мне читали лекции о местных обычаях, о разнице в религиях, но я все равно не понимала дикую агрессивность из-за того, что мы не прятали свое тело и лица под паранджу, не ходили в мечеть и т.д. Я не понимала, как в одном городе могут сосуществовать два абсолютно противоположных стиля жизни. Всего то пара километров отделяла нас от той части города, где было полно красок, зелени, свободы, умных и хорошего людей. Хотя и во французском районе были семьи, которые одевались традиционно, соблюдали все местные обыкновения, но они были терпимы к обычаям «чужаков». Недалеко от нас, жило арабское семейство, где главой семьи был старик, а у него было несколько жен. Он был маленького роста, субтильный, с подвижным лицом тонкой многоскладочной шеей, как у индюка. Две его жены, были крупными высокими женщинами и казались великаншами рядом с ним. Иногда мы наблюдали процессию, шагающую на базар или с базара. Он гордо вышагивал впереди колоны из 5-б закрытых паранджами женщин. Мы не знали, были ли эти женщины его жены, наверное, нет. По закону ему полагалось 4. Наверное остальные были родственницы. Он был всегда любезен при встрече с нами. Любезность заключалась в абсолютно нормальном кивке головы, которым он нас приветствовал. Его женщины стреляли глазами из «бойниц» паранджи. Глаза у всех были подведены. Ноги, одетые в легкую обувь, пальцы ног и рук крашены хной. Иногда, какая-нибудь из его женщин ела мороженное. Она оглядывалась по сторонам и, если рядом не было мужчин, она приподнимала никаб, лизала мороженное и опускала никаб. Зрелище было забавное. Я начинала давиться хохотом. Мой девятилетний прагматизм такого отношения к мороженному понять не мог.

А вот еще один забавный случай. Когда мне было 10, к нам в дом пришли папин ученик и его отец. Мама ученика была француженка, а папа из местных. Семья жила где-то во Франции, но бизнес был в Алжире. «Центр» был престижным учебным заведением, а мой папа считался лучшим “Monsieur professeur”. Его и его группу называли «creme a la creme». А пришла эта «шерочка с машерочкой» к нам в гости свататься. Сватать меня десятилетнюю! Папа по началу подумал, что это шутка, и расхохотался. Но увидев оскорбленное лицо отца своего ученика осекся, извинился и объяснил, что в нашей семье обычаи другие. Для нас подобное предложение неожиданно и его следует серьезно обдумать. Отец моего «жениха» понимающе кивнул и стал расписывать преимущества жизни первой жены. Я, как раз, и должна была занять место первой жены в мои 10 лет. Сватающая семья была богата, сын со временем собирался иметь 4 жены. Я, по плану, должна жить во Франции, изучать традиции и религию мусульман, учиться тому, как вести дом, как ублажать мужа. Воспитываться я должна в семье жениха до 16 лет, а в 16 стать женой настоящей. Во время разговора, папа пытался выслать меня из комнаты, но я проявила твердость характера и заявила, что если речь идет обо мне, то я, пожалуй, останусь. Хотя ситуация была для меня карикатурная. Я стала «надувать щеки», к этому времени я уже прочла «12 стульев». Правда, когда пошла серьезная торговля по поводу моего калыма, я на секунду поверила, что меня могут продать, но папа следил постоянно за моей реакцией и увидев мою растерянную физиономию, незаметно скорчил мне смешную рожу. Я с облегчением вздохнула и приняла серьезный вид. За меня предлагали стадо баранов, я оскорбилась! Пару верблюдов, я с удовольствием хрюкнула, я любила верблюжат. После машину, не помню какую, идея машины мне пришлась по вкусу. Но потом меня оскорбили, предложив холодильник. Торговля продолжалась. Папа вошел во вкус. Но вскоре ему надоела эта комедия, он извинился и сказал, что подумает, ему необходимо посоветоваться с семьей. Моя мама удалилась к себе, как только услышала в чем дело, и появилась с грозной физиономией только когда «сваты» удалились. Папе досталось. Я ходила гордая, все-таки за меня предлагали верблюдов и машину, о баранах и холодильнике я старалась не вспоминать. А после, мои родители всерьез задумались, что ответить неожиданным посетителям, не оскорбив их обычаи. Было решено, что папа пригласит «сватов» на ужин и объяснит наш бытовой уклад. И предложит «шерочке с машерочкой» вернуться к обсуждению данного вопроса, через 8 лет, тогда, когда мне будет 18. Мой папа был гениальным дипломатом. И мужская часть семейства моего «будущего мужа» ушла от нас удовлетворенная ситуацией полностью. Мой «жених» оставил мне свое фото. По-моему, оно до сих пор имеется в нашем семейном архиве. Я стала иногда получать мелкие подарки: то книгу, то игру, то куклу от моего «будущего мужа».
Когда третий год папиного контракта закончился, ему предложили остаться, но папа контракт с «Центром» не продлил, хотя его и уговаривали. И мы полетели домой.

2020