Реинкарнации. Истории.

Рассказ мудрой старухи сидящей у камина в кресле качалке

— Видите ли, — начала она, закутываясь теплую в шаль и глядя на огонь, — в некоторых религиях есть такая забавная штука, как реинкарнация. По их мнению, мы с вами уже давно колесим по кругу, меняем тела как костюмы в дешёвом театре. Сегодня — человек, вчера — крокодил, позавчера — букашка на подоконнике. А кое-кто, — тут она улыбнулась, — и в нынешнем виде недалеко ушёл от таракана. Узнаёте таких? Я-то точно узнаю.

Каждая жизнь, говорят, как экзамен. Выполнил программу — получай билет на следующий этаж бытия. Провалил — возвращайся в начало, и будь добр снова репетировать. Иногда — в теле улитки. Представьте себе: целая жизнь, чтобы научиться ползти чуть быстрее!

А если уж человек упрямо ленится, халтурит и из века в век остаётся «без домашнего задания», то рано или поздно его отправляют не в новую жизнь, а в один из миров ада. Ад, конечно, тоже разный. Кому-то — огонь и серный дым, а кому-то — вечное ожидание в очереди к чиновнику, который ушёл на обед и никогда не вернётся.

Но если жил честно, помогал другим, учился, делал, что должен, — то и награда полагается. Тогда тебе откроются миры светлые, почти райские. Там, наверное, нет ни пробок, ни налоговой.

— В общем, — старуха улыбнулась и потянулась к чайнику на полке, — всё в жизни связано. Мы живём не первый раз, и, возможно, не последний. Так что, милые мои, старайтесь… Иначе в следующей жизни будете тараканом. А таракану, знаете ли, трудно устроиться у камина с чашкой чая и пледом.

Её звали Сандра. История вторая

Мы встретились в маленьком городке на юге Канады. Местные называли его «1000 островов». Я переехала сюда из Монреаля — так сложились семейные обстоятельства. «1000 островов» живописны: широченная река, зелени хоть отбавляй. Но для меня, жительницы мегаполиса, привыкнуть к провинциальной жизни оказалось не просто.

Моя подруга Анна решила «посыпать сахарной пудрой соль». Дала мне номер Сандры. Сказала только:
— Позвони, тебе будет интересно.

Я позвонила… через год.

Первое время я словно кошка утаптывала своё новое жилище. Привыкала к ритму провинции. Подучивала английский. Работала без передышки. Новые знакомства почти не успевали появиться.

И вот, спустя год, мы созвонились. Сандра пригласила меня к себе.

Её дом затаился в глубине леса. Неподалёку — река Святого Лаврентия. Вместо цветов к небу тянулись скульптуры. Немые стражи молчания. Каменные и деревянные фигуры женских тел. Казалось, они живые. Иногда поворачивали головы. Слушали. Наблюдали. Кто идёт по дорожке.

Некоторые скульптуры впечатляли настолько, что воздух вокруг них становился плотнее. Взгляд застревал на изгибе линии, на лёгкой тени. Казалось, они дышат.

Я давно заметила одно явление. Назовём его тайным даром. Им обладают дома, хозяева которых глубоко верующие или преданы медитации. Стоит приблизиться — и реальность смещается. Приходит прилив сил. Лёгкость. Кажется, вот-вот оторвёшься от земли. Наступает благость. Лёгкая эйфория. Понимание единства мира. У каждого такого дома — своя мимика, свой характер.

Есть и обратные дома. Булгаков назвал бы их «нехорошими». Они действуют прямо противоположно. Наваливается усталость. Раздражение. Тоска. Стены сжимаются. Дышать трудно. Большинство людей это ощущают, но редко задумываются, почему.

Дом Сандры относился к первой породе. Я подошла к двери — губы сами растянулись в улыбку. Плечи стали легче. Невидимая волна приподняла меня над землёй. На стук никто не откликнулся. Звонка я не нашла. Дверь была открыта.

Я зашла на веранду. Никого. Следующая дверь открыла тёмную хозяйственную комнату. Вещей было полно, всех форм и размеров.

В третьей комнате раздался грохот. Что-то тяжёлое упало на пол. Дверь распахнулась. В проёме возникла крупная фигура. Она подошла ко мне. Обняла так, что я почувствовала себя маленькой и защищённой. Словно в объятиях огромного, тёплого медведя.
— Она! Я так и знала! — громоподобно завопил «медведь».

Передо мной была сама Сандра. Женщина внушительная, но не тяжеловесная. Создана, чтобы занимать пространство. Пропорции безукоризненные. Одежда слегка старомодная. Белая голова — как одуванчик в июньский полдень: лёгкая, воздушная, готовая разлететься от малейшего ветра.

Лицо менялось. Беспрестанно. Вихрь мыслей. Я пыталась понять: нравится оно мне или нет. Не успела решить. Сандра снова обняла меня. Вела в следующую комнату. Подвела к пожилому мужчине. Втиснула в его объятия. Муж, как выяснилось позже.

Он светился восхищением и верностью. Объект этих чувств — не я, а Сандра.

Я слегка опешила. Сандра не дала времени прийти в себя. Выдернула меня из рук мужа. Усадила в кресло напротив. Скомандовала:
— Ну, давай. Рассказывай всё!

Мы обе разразились смехом. Ситуация одновременно абсурдна и трогательна.

Сандра рассказывала. Подобно Анне, последовательница Ошо. Сначала ашрам Пуна, Индия. Потом община в Орегоне. Раджнишпурам. В студии — фотография учителя. Смотрела на него так, будто он рядом. Уже знает всё, что она собирается сказать.

Юной вышла замуж. Родила троих детей. Потом поняла: семейная жизнь не по плечу. Не потому что любовь ушла. А потому что сама ещё не готова чему-то научить детей.

Муж переживал уход тяжело. Не обида — пустота. Двое детей простили. Третий исчез, оставив холодное место.

Сандра шла своим путём. Не ждала прощения. Не ждала понимания. Свобода — не бегство от семьи. А внутреннее пробуждение. Мистическое.

На мгновение замерла. Слушала невидимое. Затем завозилась в кресле. Почти по-детски:
— Кажется, мой сын скоро объявится… Опять проблемы с женой.

В словах угадывался другой мир. Мир, где личная драма переплетается с вечным.

Она посмотрела на меня. Я ощутила то же: всплески эмоций родных и знакомых. Словно заранее знаешь, кто позвонит.

— Не спеши уходить, — сказала. — Он ненадолго. Ему ещё в Торонто возвращаться. Я отлучусь. Ты сходи в студию.

Я осталась одна. Разглядывала работы. Думала, как судьбы складываются через религию и мистицизм. Мистика живее догмы.

Мистики вроде Ошо перерождают человеческую сущность. Тронутые учением познают сотни миров. Капля знания — и человек становится кристаллом с сотней оттенков.

Хотя мистицизм Ошо казался однобоким, живость учеников впечатляла. Уходящее поколение — особая ценность.

Я снова смотрела работы Сандры. Женские формы угадывались лишь для тех, кто хотел видеть. Для посторонних — изящная абстракция. Линии, изгибы, свет. Искусство тихо иронизировало: патриархальному обществу предлагалось не тело, а образ, не форму, а игру линий и света.

Дверь тихо открылась. Сандра вошла. Поняла, что я заметила то, что хотела. Без слов протянула картину в рамке. Масло. Серебристый бисер. Лёгкое сияние. Почти магическое. Полотно хранило не только форму, но и энергию художницы.

Я взяла картину: масло тёплое, бисер похрустывал под пальцами. Линии слегка шевелились, играли светом. Перед глазами — не только формы, а жизненная сила женщины.

— Видишь, о чём я? — спросила Сандра.
Я кивнула, молчала.
— Это ты, — сказала она мягко. — Я тебя так увидела ещё год назад, когда Анна сказала, что ты переезжаешь. Вот дождалась.

Поблагодарила её, чувствуя внутреннее тепло.
— Мой сын подъехал, — добавила Сандра. — Пойдём, познакомлю!

Она взяла меня за руку. Уволокла на веранду. Через несколько минут появилась машина её сына. Дверь открылась. Из неё вышел высокий, седой, подтянутый красавец. Похож на модель, рекламирующую дорогой коньяк. Моё лицо выражало изумление. Сын и мать рассмеялись.
— А ты думала, сколько мне лет?
— Лет 40–45, — выдавила я.
— Маме 87.
— Не может быть! — воскликнула я. — Хотя понятно, как ты могла учиться у Ошо!

Мы зашли в дом. Я направилась к креслу, недоумевая, как 87-летняя женщина выглядит на сорок. Сандра осталась с сыном.

Не помню, сколько прошло времени, когда они вновь появились. Лица улыбались.
— Мы хотим провести коллективную медитацию, — сказала Сандра.
— Мне и маме кажется, что мы уже встречались раньше… только не в этой жизни. Попробуем?
— Почему бы и нет? — кивнула я. — Каждый добирается своим путём.

Медитация.

Я оказалась в другой реальности. Перед глазами возникло одно из моих прошлых воплощений… Японка. Я стояла на небольшом каменном мостике в весеннем саду, а за руку держала маленькую девочку — мою дочь. Мы кого-то ждали.

Я была одета в традиционное японское кимоно: нежные цветы сакуры, ветви которых изгибались и переплетались, создавая живой рисунок на ткани. Цвета — пастельно-розовые и кремовые — слегка переливались, как солнечные блики на воде.

Вскоре появилась моя подруга. Это была Сандра. Мы втроем медленно прогуливались вдоль озера, любуясь цветущими вишнями. Я чувствовала умиротворение: каждый вдох давался легко, словно сам воздух приносил покой. Но в этом спокойствии проскальзывало чувство заботы — я тревожилась за дочь, которая всё норовила вырваться из моей руки и убежать. И в конце концов она действительно убежала.

С каждым шагом сад становился всё более эфемерным. Цветущие ветви сакуры тянулись к нам, но не касались. Лепестки медленно кружились в воздухе и падали беззвучно, словно замедленная музыка. Озеро отражало небо так, что казалось: мы идём по воде, а не по каменной дорожке.

Границы между прошлой жизнью и настоящим моментом растворялись. Лёгкий ветерок приносил отголоски далёких звуков: где-то пение птиц, где-то тихое журчание воды. Всё это сочеталось с внутренним ощущением покоя и удивительной свободы.

Дочь исчезла из поля зрения, но я не тревожилась. Её присутствие ощущалось настолько сильно, что казалось, будто она рядом. Моя подруга шла чуть вперёд, и её смех — лёгкий, колокольный — казался звуком, принадлежащим этому саду.

Наш разговор струился, как лёгкий щебет Uguisu, и одновременно скрывал в себе многослойность. Казалось, мы обсуждали чужие стихи, а может, создавали свои. Слова хайку образовывали узоры в воздухе, невидимыми нитями связывая нас. Память осталась мягкой и зыбкой, как утренний туман, медленно скользящий по саду сакуры во сне. В ней сохранился клубок слов:

Лёгкий ветерок,
лепестки танцуют в воздухе,
тишина цветёт.

Спустя годы я вновь пришла в этот парк. Прошла по мосту со своей взрослой дочкой. На мне были лёгкие брюки кремового цвета и куртка пастельных тонов. Снова увидела тени деревьев в озерце, лёгкое дрожание воды, которая шептала забытые истории. Rikugien Garden, его ещё называют «Сад шести правил», и мост Togetsukyo в Токио. Всё выглядело так же, как во время медитации, только сакура цвела ещё не полностью — мы приехали в сад в конце зимы.

Мы вынырнули из медитации. Сандра видела то же, что и я. Её ощущения совпадали с моими, разве что без мягкого чувства заботы, которое я испытывала о дочери. Постепенно разговор перешёл к поэзии — так же, как когда-то, в прошлом, когда мы обе носили кимоно и гета и любовались цветением сакуры. Но это уже была совсем другая история.

Уход

Белое полотно —
тишина шепчет её имя,
серебро дрожит.

Когда я ощутила уход Сандры, я покрыла её картину белой краской, оставив цвет лишь у рамки. Белое полотно стало чем-то большим, чем память — оно словно дышало её присутствием, излучало мягкий свет внутреннего мира. Иногда казалось, что лепестки сакуры колышутся на белом фоне, а серебристая рамка ловит отблеск её улыбки.

Полотно превратилось в место, где прошлое, медитации и дух Сандры продолжают существовать: невидимо, но ощутимо, как тихий шёпот, который слышно только сердцем.

Тихо падает лист —
ветер несёт его вдаль,
звёзды шепчут мне.

   

Херувим.

История третья.

Ты можешь не верить в карму, но ей от этого только веселее.

Был у меня один знакомый. Его тело и лицо выглядели так, будто злобный скульптор, уставший от мира и своих рук, разбил несколько статуй и склеил их заново — кое-как, без логики, но с какой-то болезненной целеустремлённостью. Казалось, он отрывал куски тел гигантов и, небрежно приставил к пухлому гному, создал существо, на котором смешное и ужасное шли рука об руку.

Лицо его было словно застывшее желе, которое после застывания жестко перелопатили. Нос — огромный, странной формы, с ноздрями, вывернутыми в разные стороны. Глаза неопределённого цвета, скорее карие, с желтизной и серостью вокруг зрачков, утопали в складках кожи. Бровей не было. Волосы росли жалкими коротко подстриженными кустиками, и вид их был отвратителен — то ли пакля, то ли вата, случайно приклеенная к коже.

Кожа на лице была серовато-жёлтой с красными прожилками, усеяна огромными вулканическими прыщами и шрамами. Лет ему было около двадцати пяти, и, судя по всему, с четырнадцати он вёл войну с этими прыщами. Голова неправильной формы сидела на тонкой короткой шее с выдающимся кадыком. Руки были тощие, непропорционально длинные, с огромными ладонями и толстыми пальцами. Тело — полное, с кругленьким брюшком на коротких ножках. Звали его Олег, хотя мне его представили как Херувима.

Мой друг Игорь, зная мою слабость к лошадям, как-то пригласил меня в конюшни ипподрома, где ветеринаром служил человек с необычным прозвищем — Херувим. Здесь можно было не только любоваться грациозными животными, но и иногда оседлать их.

В полутемноте, пахнущей сеном конюшни, мне представили Олега. Но рассмотреть его как следует я не успела: всё моё внимание в тот миг поглотили мягкие лошадиные морды, тянувшиеся к моим рукам, в которых я держала морковь и яблоки.

Херувим рассказывал забавные истории о лошадях — голос у него был глубокий и уверенный, каждый его рассказ вызывал массу эмоций: смех, слёзы, восторг, удивление. Я восхищалась, хохотала, плакала — он был великолепным рассказчиком.

Наконец, я выбрала коня, точнее, он выбрал меня, и мы вышли на залитую солнцем дорогу. Я обернулась и застыла, стараясь быстро отвести взгляд, но Олег сразу заметил смятение на моём лице.

Для него его лицо и тело было давно знакомым, а для меня — неожиданной встречей. Чтобы снять неловкость, он пошутил:
— Не переживай, я сам до сих пор удивляюсь, как из меня такое чудовище получилось.

После ипподромных развлечений мы зашли в кафе. Я снова взглянула на Олега, ловя себя на том, что не могу отвести глаз. Херувим, заметив моё смятение, тихо улыбнулся.

— Я слышал, ты рисуешь? — сказал он. — Судя по всему, я могу быть отличным объектом для художественных упражнений. Рассматривай, не стесняйся, а я пока кофе с Игорем допью.

Господи, как же он был уродлив! В голове мелькали ассоциации с работами Джоэля Уиткина, Босха, с росписями Гойи в «Quinta del Sordo». Я разглядывала его лицо и не могла понять, почему уродство может быть столь же притягательным, как красота. Время тянулось, а оторвать взгляд от лица Херувима было невозможно.

В конце концов, мои глаза добрались до его глаз — и я была поражена контрастом. Глаза, казалось, жили своей собственной жизнью; они не принадлежали этому лицу. Это были глаза другого человека: сильного, уверенного в себе и бесконечно доброжелательного. А мне всё время, пока я его разглядывала, хотелось рыдать — так было жаль этого человека. Как он может спокойно сидеть в кафе, где его изучают: кто откровенно, не стесняясь, а кто изподтишка? Как он пережил детскую и подростковую жестокость в школе? Очевидно, его разглядывают и на улице, недоумённо оборачиваются ему вслед…

— Ты ещё забыла о бабках, — добавил он с лёгкой усмешкой, прочитав мои мысли, — которые толкутся возле церквей. Некоторые крестятся, когда я прохожу мимо, а некоторые плюют мне вслед.

Я покраснела.

— Не стоит, — сказал он мягко. — Не нужно меня жалеть. Внешность — это всего лишь внешность. Был бы я женщиной, было бы сложнее. Так что не переживай.

Мы подружились. Постепенно я привыкла к его наружности. Он относился к тому типу людей, облик которых перестаёшь замечать после нескольких минут общения. Херувим был не просто собеседником, он был талантливым собеседником. Он говорил так, будто слова сами выбирали его, чтобы прозвучать — точные, хищные, неотвратимые. В его рассказах не было случайностей: каждая пауза, каждый полутон тянул за собой тень смысла, который ты боялся осознать до конца. Казалось, его ум не имел пределов, как ночное небо над спящим городом — бескрайнее и полное загадок. И в то же время — он казался пугающе одиноким, как будто он был последним хранителем знаний, которые никто уже не сможет понять.

Он умел слушать — не так, как мы привыкли. Не кивая рассеянно, не подгоняя собеседника к своей мысли, а будто растворяясь в тебе. Словно его внимание было не ушами, а как у последователей учения ДАО: кожей, глазами, всем телом. И в этом внимании не было жалости — только холодная ясность. Он видел в людях то, что они сами старались прятать: дрожь в голосе, нервный жест, несуществующую улыбку. Понимал до мельчайших деталей — так, что становилось страшно. Казалось, ещё чуть-чуть — и он прочтёт тебя до конца, вывернет наизнанку, оставит перед самим собой голым и беспомощным.

Мне казалось, что из него вышел бы психотерапевт — тот самый, к которому люди идут, чтобы выговориться и, может быть, впервые в жизни почувствовать, что их услышали. Он умел слушать глубже любого врача, любого священника, любого друга. Но выбрал лошадей. Может, потому что они были честнее. Они не врали, не прикрывались словами, не прятались за улыбками. Их страхи и радости лежали на поверхности — в дрожи мышц, во вспышке глаз, в ритме дыхания. И, может быть, только среди них он и сам чувствовал себя человеком — наконец-то свободным от бесконечного анализа чужих душ и чужих глаз.

Однажды в разговоре я упомянула о своей идее превратить его во «Фрейда». Он лишь усмехнулся — легко, будто отмахнулся, но в этой лёгкости пряталась какая-то тяжесть.

— А это у меня от прапрабабки, — сказал он, словно рассказывая анекдот. — Она была проституткой, а потом держала притоны на Подоле. Говорили, Куприн с неё Анну Марковну писал. Правда ли — не знаю. Но проститутки, знаешь, чувствуют людей лучше всех.

— Невероятно! —воскликнула я, —Так не бывает.

Он усмехнулся. 

— Про карму слышала? Вот тебе и карма отозвалась. Вся грязь мира сконцентрировалась на мне, — закончил он и усмехнулся так, будто смеялся не над собой, а над миром, который придумал такую шутку.

Мы шли по древнему Подолу, где улицы дышат историей. Булыжник под ногами мерцал отражениями старых огней, а дома, прижавшиеся друг к другу, словно шептали нам тайны давно минувших лет.

Херувим рассказывал о Подоле как о живом существе — так красочно, так ярко, что персонажи жившие здесь когда-то оживали, а сама история становилась осязаемой: протяни руку — и можно дотронуться до горячих, в пене, лошадей войска Петлюры; увидеть стыдные красные фонари на Малой и Большой Ямской; заметить Куприна, отряхивающего плащ от капель дождя на пороге одного из домов.

Паустовский тихо ступает по каменной брусчатке, останавливается под газовым фонарем и что-то шепчет себе под нос, будто прислушиваясь к шуму времени. В тени арок мелькнули Ахматова и Гумелев: их слова повисли в воздухе, лёгкие, как осенний лист, напоминающие о вечном и быстротечном. А высоко, на старых куполах древних церквей, стояли Мазепа и Сковорода — их силуэты, словно стражи, охраняли город и мысли, сплетавшиеся с настоящим, делая его живым и волшебным.

Мы шли дальше, и казалось, что улицы сами переплетают прошлое и настоящее: каждый камень, каждая лавка и фонарь становились страницей, на которой писалась наша прогулка, а мы — лишь гости в этом магическом, вечном рассказе Города.

Под его нарочито беспечным тоном пряталось что-то совсем другое: чужая боль, собственная память, целый пласт прошлого, о котором он никогда не говорил. И тогда на миг мне стало страшно. Передо мной стоял человек, который видел в людях слишком много. Который прожил что-то такое, что научило его разбирать души на слои, как старые книги, от которых остаётся один хрупкий, потрескавшийся переплёт. Уязвимый и пугающе понимающий — он смотрел на меня, и казалось, что видит больше, чем я сама готова показать.

Через пару лет Олег уехал. Какой-то богатый «лошадник», кажется, из Америки, пригласил его присматривать за лошадьми. И вот — всё, что было в нём важного: его странные истории, его карма, его уродство и его доброта — осталось здесь, растворилось в этих улицах, как будто Подол сам принял его в свою бесконечную память.

 Анна. Из серии Реинкарнации.

 История четвертая.

Огонь сжигает страницы, но карма помнит их содержание.

В минувшем столетии явился миру один любопытный персонаж, некто Rajneesh, в Америке более известный под именем Ошо. Личность, надо признаться, яркая: блеску и харизмы ему было не занимать. В кругу мастеров йоги особым авторитетом он, впрочем, не пользовался, зато молодежь — главным образом прекрасная ее половина — воспылала к нему чувствами прямо-таки огненными.

Я подружилась с несколькими ученицами Ошо, дамы они оказались жизнерадостно-стойкими. Те, кто учился у мастеров йоги, даосских мудрецов, дзэнских наставников (я прошу не путать этих с западными фитнес-йогами), — узнают друг друга мгновенно. Феномен сей объяснению почти не поддается. Взгляд — и все ясно: свет, сила и мера этой силы проступают сквозь человека так же отчетливо, как утренний свет сквозь тонкий туман.

Мы сразу чувствуем, у кого учился собеседник, что он постиг и что испытал, и все это еще до того, как он произнесёт первое слово. Пустословы в подобных кругах долго не живут: выветриваются, словно мухи из открытого окна. Мы — практики, а не теоретики. Теория в этих упражнениях — цифра ничтожная, едва ли не нулевая, тогда как опыт — безмерен. Мастер делает — ученики повторяют. И чем выше поднимается сознание ученика, тем шире становится круг знаний. Другого пути попросту не существует. И, заметьте, расстояние между учителем и учеником роли не играет, знание идет к тебе, хоть за тысячу миль.

Люди же с эго размером с паровоз, нарушители золотого правила и поклонники свободы в виде анархического разгула — либо смиряются и меняют образ мысли, либо отходят.

И последнее. Когда мы встречаемся, мы обнимаем друг друга. Всегда. Первый раз или сотый — неважно. Объятие крепкое, лицо к лицу, руки в кольцо. И в этот момент происходит что-то… странное. Слов почти не нужно. Ты узнаёшь человека, будто знал его всегда. Но в глубине где-то остаётся ощущение, что за его/ее плечом стоит кто-то ещё. И тоже смотрит.

 С Анной я познакомилась в Монреале, в школе французского языка. Она была француженка из Бретани и, честное слово, выглядела так, будто могла сама поднять и унести эту самую школу. Крупная, широкоплечая, с крепкой шеей, мужскими руками и узкими бедрами. Даже ступни у неё были какие-то неправильные — тяжелые, неженские, будто у человека, которому полагается ходить не по мостовой, а по палубе рыбацкого судна в шторм. В её присутствии я всё время ощущала, что рядом — сила. Но это была не сила в привычном понимании. Не мускулы и не грубая энергия. Скорее… как будто рядом с ней воздух чуть тяжелее, а свет падает иначе.

Она преподавала письменный французский. А я была той самой благодарной ученицей, которая болтать на французском могла сколько угодно, а вот с грамматикой и письмом… ну, скажем мягко: беда.

Мы подружились почти мгновенно — будто встретились не впервые, а спустя долгую разлуку. Анна оказалась последовательницей Ошо. Я же была из породы вечно учившихся. Йога, ДАО, Рейки, Цигун – лишь бы мастера были Мастерами. И, знаете, именно такие как я, обычно и попадают в странные истории.

Анна была человеком собранным. Настолько собранным, что, казалось, могла запихнуть ураган в коробку и разложить его по полочкам. Учительство, подработки переводами — всё это у неё шло ладно и четко. Но было одно странное «но». Она постоянно теряла документы. Не вещи, заметьте — не кошельки, не зонтики, не ключи, а именно документы. Паспорта. Права. Билеты на самолет. И, … законченные переводы. Будто сама бумага не желала оставаться в её руках.

Однажды она пришла на урок — я сразу заметила: лицо вытянутое, глаза в красных прожилках, губы поджаты. Весь её вид говорил, что случилось что-то неладное.

— Что снова потеряла? — спросила я, иронизируя, хотя внутри уже скреблось нехорошее чувство.

Она посмотрела на меня так, будто готова расплакаться.
— Иммиграционные документы, — прошептала она. — Перевод пропал. Исчез.

У меня появилось ощущение, что эти документы не просто потерялись, а исчезли. Как будто они стерты с лица земли, провалился куда-то, где хранятся потерянные вещи — не те, что теряем мы, а те, что теряют нас.

Мы договорились встретиться позже и помедитировать, пройтись по ее прошлым жизням. Звучит, может, как странность, но я подумала: а вдруг это и правда поможет? А вдруг мы найдем не только её документы…

Мы вошли в состояние медитации. Сначала было тихо, только дыхание и то самое ощущение, будто за спиной кто-то стоит. Потом картинка пришла сама собой.

Анна предстала не женщиной, а мужчиной — молодым, сильным, красивым - гренадёром Императорской гвардии Наполеона. Огромного роста, плечи — размером с дверной проём, взгляд холодный, словно сталь. На улице ночь, ливень. В ночи очертание то ли замка, то ли гигантского дома. Перед домом площадь, и на ней разложены огромные костры, жадные, пожирающие все, что им подбрасывали.

Гренадёры таскали из особняка книги, свитки, бумаги и швыряли их прямо в огонь. Бумага шипела, чернела, рассыпалась в прах. Запах — жгучий, сладковатый, тяжелый. И мне вдруг стало ясно: гренадеры уничтожают чью-то библиотеку. Какую — мы так и не узнали, хотя и пытались.

Мы видели одно и то же, переживали те же эмоции и выйдя из медитации- расхохотались: «Voilà le fin mot de l’histoire !» — брякнула я. Хохотали мы долго и громко, будто пытались заглушить что-то, что в этот момент выглянуло из огня и посмотрело на нас.

Анна отнеслась к видению с юмором. Сказала, что, мол, отработает карму. И, как ни странно, бумаги действительно стали исчезать реже. Но всё же исчезали. Словно в том древнем пламени сгорели не только книги, но и некая сокровенная часть — что-то невидимое, но весомое. То, что огонь вырвал у мира, и что осталось для нас закрытой тайной, сколько бы мы ни искали ключ к ней.

И всякий раз, когда Анна рассказывала, что снова исчез какой-то перевод или пропал важный документ, у меня в голове вспыхивал тот костер — и я слышу, как страницы шуршат и трещат в пламени. 

Огонь стирает следы, но карма заново пишет их в пепле.

История пятая. Ненси

Была у меня одна знакомая — профессор математики в канадском университете. Читала курс по calculus (не путать с банальной алгеброй, это calculus куда хитрее). Дама занятная: в ней умудрялись уживаться холодная ясность формул и какая-то, простите, интуитивная иррациональность. Обычно люди науки просты и прямолинейны — логика у них единственный бог, она же молот, она же скальпель. Но Нэнси жила иначе. Формулы для неё были не инструментом, а скорее шифром, с помощью которого можно переговариваться с чем-то куда более загадочным, чем математика.

Познакомились мы в Оттаве, в литературном салоне (да-да, такие ещё встречаются). Мы быстро сблизились. Любовь к логике у нас была общая, но ещё сильнее связывала нас страсть к слову. А знакомство пришлось на её «свободный год» — то есть время, когда лекции можно не читать, а исследовать всё, что душе угодно. В её случае — математику. В моём — её саму.

Если описывать Нэнси грубыми мазками, то получится портрет с неожиданными деталями. Она обожала кошек — до умиления, до смешного. Почти с такой же трепетностью относилась к собственному здоровью: малейший укол — и уже тревога. Кроме того, предпочитала одиночество (впрочем, настоящие математики почти все интроверты). Но главное — я безошибочно чувствовала, когда в её жизни появлялись новые люди. Это можно заметить легко: чуть меняется интонация, пауза становится длиннее, взгляд скользит по пустоте. У Нэнси перемена была особенно явной, словно её внутренний метроном сбивался с ритма.

Иногда разговоры уходили в область так называемых «лечилок» (моё ироничное обозначение всего нетрадиционного: от медитаций до «энергетического дыхания»). Нэнси, как водится, подошла к делу научно. Наблюдала, фиксировала, сравнивала, делала выводы. Сначала эксперименты ставились на мне, потом — на ней самой.

Йогой мы тоже занимались. Казалось бы, невинное занятие. Но стоило ей закрыть глаза, как становилось ясно: происходит что-то не по учебнику. Внутри неё начинались процессы чуждые, ощутимые, словно невидимые нити вытягивали нас обоих в сторону иной реальности. И тут я понял: никакая это уже не йога, а дверь, которую мы сами же и приоткрыли — и которая с каждым занятием распахивалась всё шире.

Медитация

Особую страсть Нэнси питала к воде. Вернее, наоборот: вода питала страсть к ней. То трубы прорывало, то крыша текла, то чайник капризничал. Стихия явно развлекалась за её счёт. Понятно, когда человек наступает на те же грабли, но здесь грабли наступали на неё сами, словно мир играл с ней в собственную игру.

После одного особенно драматичного инцидента я предложил взглянуть на её прошлые жизни. Она на мгновение сомневалась, и в её глазах мелькнула тень осторожности. Но Ненси решила попробовать.

Поход у каждого проходит по‑разному. Обычно я играю роль «проводника»: беру за руку «путешественника» и словесно рисую перед ним мир, прокладываю дорогу, пройдя по которой мы видим сначала лишь разрозненные образы, словно кадры немого кино, а потом они складываются в цельную картину, и суть становится ясна без единого слова. Так было и с Нэнси — и вот что нам открылось.

Оказалось, в прежнем воплощении Нэнси вовсе не была женщиной. Она (он) жил где-то в засушливой местности, куда вода поступала по римскому акведуку. Должность у него была серьёзная: распределитель водных ресурсов. Человек жёсткий и не слишком честный. Каждая капля подчинялась его воле. Мы видели всё это как кино — старое, замедленное, с потрескавшейся плёнкой. И становилось очевидно: нынешние потопы — продолжение того прошлого. Вода помнила. И теперь восстанавливала справедливость.

Мы придумали систему медитаций. Нэнси училась управлять не только потоками воды, но и их кармическим следом. Постепенно всё стало спокойнее: трубы перестали взрываться, крыша — протекать.

И в этом было странное, но утешительное знание. Достаточно немного внимания, намерения — и прошлое соглашается на перемирие.