Чужие среди Харлеев или чай, граната и адреналин.

Люди — существа стадные, со склонностью собираться в кучки, клубы, банды и цифровые загончики, где каждое движение вожака — будь то походка, жест или косое вглядывание в мир — тут же становится шаблоном для остальных, разночтения лишь слегка допускаются и только в пределах правил, придуманных, как всегда, самим же стадом.

Одни собираются от скуки, потому что с самим собой общаться не интересно, а в компании, как известно, веселее. Другие — чтобы хвастаться, этим слова уже не нужны: показывают часы, машины, телефоны, особняки, купленные «на свои». Существуют кланы моды, где каждая из сотни женщин может срывать с вешалки платье за миллион, не моргнув глазом; есть еврейский клуб в Палм-Бич, куда ни деньги, ни связи не пустят чужака — не той крови; масоны, клубы лысых, двойников, фанаты хора или футбола — тысяча и одна нелепость, рождающаяся, умирающая и вновь собирающаяся из обломков.

Но есть и другая порода — редкая, почти невидимая. Эти как кошки, которые ходят сами по себе. Стая им не интересна, в стае они задыхаются. Я, пожалуй, ближе к ним. Иногда заглядываю к любителям кошек или лысым, или к хористам — не чтобы участвовать, а чтобы наблюдать: как течёт жизнь, как держится лидер, и — если повезёт — поймать ту самую искру Личности, которая редка, как прозрачный воздух над Манхэттеном после дождя.

А когда два противоположных табуна сталкиваются — это почти как контакт с инопланетными: представьте девицу из американской глубинки, вдруг оказавшуюся лицом к лицу с кланом Кардашьян или её аналогом. Контакт будет жестким, нелепым и, пожалуй, забавным.

Вокруг — тысячи пересекающихся и не пересекающихся скопищ: социальные, этнические, криминальные, религиозные. Одни никогда могут не пересечься, и поэтому жизнь напоминает пирог из тысяч слоёв: странный, кривой, причудливый и, …, безумно интересный.

А когда эти миры всё же сталкиваются, возникает трещина — эмоциональный удар, внезапный срыв с «насиженного места». Кто-то отводит глаза и проходит мимо, а я… я неспособна. Любопытство моё проглатывает сомнения, и я ныряю в хаос, словно котёнок в ведро с молоком — с опаской, с жадностью и с неизменным удовольствием.

Итак, история первая.

До этой встречи мир байкеров для меня был «отставной козы барабанщик». Ну есть люди на мотоциклах — и что? Среди знакомых пара таких была. В будни — милые инженеры: замкнутые, точные, будто сами сделаны из чертежей. А по вечерам натягивали кожу, седлали железных коней и пытались играть в свободу. Один так и сгорел на своей любимой «Ямахе» — сердце лопнуло, пока он мчался по льду замёрзшего озера. Хорошая, мгновенная смерть.

Другой каждый год прорывается через всю Америку — с редким сном, почти без остановок, в стае таких же одержимых. Им не нужен смысл, только скорость. Бесконечный асфальт, визг ветра в ушах, бензиновый угар, дымящийся мотор под ногами — и два-три пива в конце, чтобы вспомнить себя на устойчивой поверхности земли. Ветер рвёт кожу, мышцы горят, сердце выбивает ритм вместе с мотором. И в какой-то момент понимаешь: для них это не просто дорога. Это наркотик. Это ритуал. Это магия, от которой отрезан весь остальной мир.

Я однажды снимала его с отцом — без кожаных доспехов байкеров, но на «Харлеях». Стоило им оседлать этих железных зверей — лица менялись. Взгляд резал, тело наливалось сталью, будто внутри включили скрытый мотор. В каждом движении — напряжение, в каждой мышце — готовность сорваться.

Это был другой мир, параллельный, мир скорости и риска, где кровь кипит синхронно с оборотами, где руки дрожат не от слабости, а от жажды дороги. Мир, граничащий с нашим вплотную, но остающийся за стеной для тех, кто не знает, как звучит асфальт под тяжёлой резиной.

Есть и другие байкеры. Опасные, завязшие по самые кончики шлемов в криминале. Я их знала только по названиям из криминальных хроник в новостях. Меня привлекала их угрожающая, колоритная внешность, но бесконечная процессия «Харлеев» на трассах, особенно сельских - раздражала. Скорость там минимальная — двадцать пять миль в час, светофоров почти нет. На перекрестке можно простоять минут сорок, пока гремучая змея Харлеев не пройдёт. Повернуть и влиться в строй невозможно, дорога узкая, а сзади километры очереди из других любителей субботнего отдыха.

Мы встретили такую колонну в Ровдоне, Квебеке, пережидая передислокацию «Ангелов ада». Минут двадцать полицейский держал их на паузе, позволяя наконец пересечь перекрёсток.

Зрелище было поразительным. Мощные, загорелые тела в черной коже с эмблемами, татуировки всех цветов радуги, металл на пальцах, шеях, поясе. Шлемы — всех форм и размеров. А «Харлеи»! Они ревели, вибрировали, передавали гул мотора прямо в грудь. Ветер бил в лицо, запах бензина, смолы и раскаленного металла закручивался вокруг, как невидимая дымка адреналина. Шум, треск, горделивая посадка, скользящие взгляды, уверенные движения — это был мир со своими законами, одновременно опасный и манящий.

А какие эффектные biker's cheeks! Грудь у большинства внушительная, силиконовая, наколки украшают все части тела. Большая часть открыта для обзора: кожаные мини-юбки, коротенькие шортики и майки с глубоким декольте.

Эта «униформа» едина для всех женщин, независимо от размера и возраста. Возраст варьируется от юных девчонок до настоящих ветеранок. Меня поражало, как эти закалённые жизнью женщины выдерживают часовые переезды на байках? Но выдерживают! И какие формы! Байкеры любят фигурных женщин, хотя у некоторых «фигурность» выходит за привычные рамки: бока и бедра свисают с Харлея, словно брыли у английского бульдога, но движения остаются грациозными. Волосы длинные, блондинистые, развиваются по ветру на большой скорости. Они похожи на валькирий, оседлавших железных коней — сила и дикость в одном взгляде.

 История вторая. Бэйб.

Моя вторая встреча с байкерской братией случилась куда позже, и началась она совершенно неожиданно. Я познакомилась с ослепительной biker’s chick — во всей положенной экипировке: кожа, клёпки, цепи и выражение лица «не подходи, укушу». Красота же при этом была такая, что хоть картины пиши: статная фигура, сильное тело, грудь слегка отретуширована заботливой косметологией, глаза — зелёные, миндалевидные, прищуренные, словно кошка, которая только что слопала канарейку и теперь делает вид, что «оно само так случилось».

И вот эта дивная рок-красотка трудилась… внимание… в магазине тканей! Да-да, среди рулонов ситца и гобеленов. Там мы и сошлись: она помогала мне подбирать обивку, а потом, между делом, провела целую портняжную консультацию. Душа у неё, надо сказать, оказалась редкой доброты. Такое сочетание — кошачий взгляд, байкерская амуниция и внезапное знание в области тюлевых драпировок.

Слово за слово — и выяснилось: за её плечами целая биография, пёстрая, как ковёр с восточного базара, где каждый орнамент либо завораживает, либо вызывает желание проверить, не галлюциногенный ли это чай, выпитый минут 5 назад. Мы разговорились, и вот уже я приглашена на посиделки в байкерско-харлейский бар. Это именно то, что я называю «пересечением не пересекаемых линий» — вроде того, как если бы филателисты устроили вечеринку с гладиаторами.

Любопытство, как всегда, победило здравый смысл, который трусливо отполз в угол и притворился мёртвым. И, конечно, я решила всё увидеть и услышать собственными глазами и ушами, потому что чужие рассказы меня раздражают. Впрочем, надо признать: каждый раз, когда я так решаю, жизнь в ответ злорадно потирает руки и готовит мне очередное приключение на голову.

Друг моей новой знакомой оказался барменом — и, надо признать, не из последних образцов. Снаружи — сплошной байкерский справочник: необъятная фигура, борода такой длины, что в ней можно было спрятать мелкую домашнюю живность, лысина, увенчанная тощим хвостиком толщиной, бандана, майка с устрашающей физиономией (по всей видимости, в комплекте шла к татуировкам), цепи, звенящие при каждом шаге, и сапоги, будто списанные у средневекового палача. Издали — сущий кошмар.

Но стоило подойти ближе, как всё это устрашение съеживалось, потому что из-под бронированного фасада смотрели такие добродушные глазищи, что ими можно было бы освещать детские утренники. В общем, смесь Карлсона и медведя Косолапого, только слегка потрёпанная временем и дорогой.

Часам к десяти вечера начали подтягиваться остальные харлеевцы. Меня, как самую свежую находку, водрузили на видное место — примерно так же сажают экзотического попугая на жердочку, чтобы гости могли обсудить, а клюёт ли он семечки или исключительно бразильские орехи. Народ подходил, кивал, представлялся. Я, по возможности, изображала разумное существо: больше слушала, чем говорила, и честно натягивала на лицо улыбку, сопровождая её периодическим «угу», словно это был пароль в тайной ложе. Шутки пролезали мимо ушей, как мыши через щели, — и это было неудивительно: у них своя монокультура, густая, как борщ на третий день, и с внутренними отсылками, которые понятны только посвящённым. Что-то вроде профессионального жаргона моряков, айтишников или психиатров, обсуждающих диагноз за обедом.

Сначала угостили меня мартини — вежливо, но я быстренько сообразила, что это полный социальный камуфляжный провал. Очень скоро выяснилось, что на таких сходках принято пить желированную водку в медицинских пробирках, словно это не спиртное, а студенистые лекарства из сельской амбулатории. Я, конечно, попробовала, но мои вкусовые рецепторы тут же потребовали компенсацию. Я приказала им помолчать и подождать до моего возвращения домой.  

Я сидела, продолжая изображать милую инопланетянку. Одним глазом я вежливо моргала, а другим — косилась на приятельницу, которая подозрительно часто растворялась в мраке коридора, словно там бесплатно раздавали счастье. И вдруг — бац! Воздух сделался густым, как вчерашний кисель, звуки превратились в вязкую кашу, а над комнатой зависло напряжение, будто грозовое облако с дипломом по драматургии. Голоса, ещё недавно вежливо приглушённые, вдруг повысили тональность; байкеры заёрзали, как школьники перед контрольной, а их дамы сбились в кучку и зашептались, точно встревоженные куры, которые заподозрили лису под окнами.

Интуиция меня не подвела: Бэйб схватила меня под локоть и, будто отрепетировав сотни раз, вытащила через кухню на улицу, словно вытаскивала ребёнка из пожара или, скажем, кошку с балкона пятого этажа. На свежем воздухе она объяснила, что несколько ребят решили «ухаживать» за мной с таким рвением, что ситуация могла легко перерасти в скандал. Бэйб и её бойфренд приняли решение: вывести меня на безопасное пространство. Я, конечно, не знала всех правил их игры, но поняла, что ошибка могла дорого обойтись — буквально.

Я не стала расспрашивать, лишь кивнула и поблагодарила. Для Бэйб я оставалась тем же инопланетянином, каким она со своей пробирочной культурой и привычкой к грозовым выходкам была для меня. И, честно сказать, в тот момент мне нравилось ощущение, что мир устроен так, чтобы никто не знал, чего от него ожидать, а я умудряюсь быть где-то посередине.

Но по какой-то прихоти она продолжала звонить. Мы виделись; она сыпала рассказами о себе, вручала пустячки — флакончики косметики, безделушки с налётом сентиментальности, — предлагала свои услуги: то маникюрши, то швеи.

А однажды, распахнувшись неожиданно и без остатка, поведала мне вот что. В пятнадцать лет Бэйб сбежала из дому, очутилась в Торонто, где стала стриптизёршей и любовницей высокопоставленного мафиози итальянских кровей. Он пристрастил её к тяжёлым наркотикам, а потом бросил, как сломанную куклу. И всё же в ней хватило сил и ума попросить помощи — так она оказалась в нашем милом захолустье. Там прошла лечение, устроилась на работу, встретила Джона — байкера с добрыми глазами, восстановила связь с матерью. Именно тогда мы и познакомились.

Со временем позвонила её мать, Катарина. Голос у неё был сдержанно-взволнованный; она просила не оставлять девочку одну. По её словам, я стала единственной «нормальной» подругой дочери. Более того — уверяла мать — Бэйб относилась ко мне едва ли не с пиететом.

И вот я приглашена на выходные в дом Катарины. Дом стоял на берегу озера: три этажа, светлый, удобный, с той особой нарядностью, которая рождается, когда вкус соединяется с достатком. Хозяйка любила живопись, здоровый образ жизни и haute couture. Для нас троих она устроила домашний SPA с маникюрами, педикюрами, масочками и другими милыми приятностями.

Лето клонилось к закату, погода была удивительная; мы сидели на берегу, кутаясь в пледы, потягивали прохладное Шардоне и ели что-то странное: безвкусное, но безупречно красивое на тарелках, словно кулинарный Instagram сошел с экрана прямо к нам.

К вечеру хозяин развёл костёр. Хозяйка, лукаво улыбнувшись, объявила, что приготовила сюрприз. К дому начали подъезжать авто. Из них выходили женщины: оживлённые, говорливые, прехорошенькие, будто сошедшие с полотен модного журнала. Обычная милая вечеринка — пока не подъехал последний гость. Тогда Катарина раздала каждому отпечатанные листочки.

Я не поверила глазам: на листках — тексты украинских народных песен. Одни на языке подлинника, другие снабжены фонетическим подстрочником, чтобы почти уже чужая речь могла быть пропета.

Оказалось, что предки этой семьи были выходцами из Польши и Украины. Связь со старым украинским комьюнити поддерживалась бережно. Язык почти забыт, слова слились в странный гибрид, но песни помнились с невероятной точностью. Черная канадская ночь, низкие звезды, потрескивание костра, аромат французского вина — и над озером раздаётся: «Hiч яка мiсячна, зоряна, ясна…», «Засвіт встали козаченьки…».

Мы пели одну песню за другой. Смеялись и плакали, говорили сердцами, не пытаясь подобрать слова разума. К одиннадцати вернулись в дом — после этого времени шуметь строго запрещено. Но внутри уже заиграли рояль и гитара, и музыка разлилась по комнатам, проникая в каждый уголок души и тела.

Разъехались к утру. Я осталась ещё на день, чтобы впитать остатки атмосферы, а затем убралась восвояси, навсегда сохранив в памяти этих женщин и эту удивительную ночь.

Мы продолжали встречаться с Бэйб, иногда с Катариной. И мне всё яснее казалось: Бэйб стояла на двух противоположных берегах. С одной стороны — тепло, уют, мелочи вроде порядочности и завтрака в девять; с другой — риск, адреналин и полукриминальный мир. Как будто она одновременно держала в руках чайник и гранату — и умудрялась не уронить ни одно, ни другое. А я, стояла где-то рядом с пледом и бокалом, гадая, успею ли вовремя отскочить, когда её мир снова начнёт шевелиться по своим законам.

И вот однажды мы получили приглашение на свадьбу Джона и Бэйб. И хотя среди байкеров мы по-прежнему ощущали себя персонажами из другой книги, я уже успела полюбить Бэйб, Джона и Катарину. Решили: ну что ж, раз зовут — пойдём. И запаслись смелостью, пледом и чувством юмора.

И церемония, и ужин проходили в Питборо — непоколебимом оплоте байкерской братии. Невеста сияла в белом платье, а жених с его свидетелем выглядели не менее впечатляюще: смокинги до пояса, а ниже — пляжные шорты с байкерской живописью. Мы смеялись: сочетание «торжественность сверху — хаос снизу» было комично до невозможности.

Публика, хоть и состоявшая в основном из байкеров, вела себя удивительно чинно. Нас «инопланетных» было всего четверо мы и Катарина с мужем и выглядели мы аномально среди подруг и друзей Бейб. Они пестрые под стать «торжественность сверху — хаос снизу», а мы просто «торжественность»: вечерние туалеты, шляпы, перчатки, костюмы, как персонажи, случайно выпавшие из другой книги.

После церемонии жених преподнёс жене новый Harley-Davidson. Все байки и их хозяева встали в круг; по знаку ведущего началось настоящее звуковое представление. Шестьдесят машин выли клаксонами, заглушая дружное «УРА!», а в центре стоял новенький Harley. Невеста оседлала его, и мотоцикл медленно понёсся по кругу, словно на параде странного, но гармоничного цирка.

А теперь представьте: на послеужинную тусовку прибыли ещё двести байков — друзья и знакомые. Лунная ночь, свет фар, рев моторов, клаксоны, орущие на всю Харлейскую глотку, а невеста в белом платье делает снова круг почёта. Зрелище одновременно дикое, прекрасное и абсолютно незабываемое.

В этот момент стало ясно: даже самые безумные сцены можно пережить с грацией — если вокруг байкеры, луна, рев моторов и немного шампанского.

Я стояла на краю поляны, укутанная лёгким пледом, и наблюдала чудо: рев моторов, свет фар, кружившее белое платье, бесконечные клаксоны, громкий смех. Казалось, мир на миг сошёл с ума и одновременно достиг невероятного порядка: хаос обрел ритм, словно дирижёр управлял симфонией без партитуры.

Я смеялась и одновременно замирала, ловя редкое чувство — восторг, смех и ностальгическую грусть, смешавшиеся в один странный коктейль. Можно любить мир и при этом чувствовать себя чужой — и всё это одновременно.

2015