Четвёртый в цепочке или как я не стала полиамором

 

Четвёртый в цепочке или как я не стала полиамором

Любопытство иногда ведёт к новым открытиям… но мудрость подсказывает, где твой берег.

Наша поездка по Египту подходила к концу. Остались последние штрихи: турне вниз по Нилу на милом коробчатом судне «Тюльпан», Долина царей и Карнак. А после — неделька на побережье Красного моря. По моим данным, там находилась одна из живописнейших рифовых экосистем.

Публика на круизном судне собралась со всего мира. Пара американских громогласных семей; группа бодрых и суетливых, как молекулы в броуновском движении, китайских женщин, возраста «переспевших груш». Руководил ими щупленький китаец с лицом театральной маски вечной печали, а «груши» его бережно «обихаживали». Пара молодожёнов из Германии; одиночка — поджарая бельгийка; живописные геи из Франции; странный тройственный союз из одного мужчины и двух женщин (о них позже); несколько арабских семей.

Арабские мужчины невероятно трепетно «носили» своё достоинство и боялись расплескать его по случайности. Женщины служили для поддержания сей тяжёлой ноши. Все они — породисто красивые, элегантные, если не считать тяжёлых золотых украшений, которые, честно говоря, оскорбляли труд дизайнеров, шедших на создание идеально сшитой одежды. Золотыми были серьги, часы, перстни, дужки очков, броши, бусы, отделка платьев, сумки и даже сотовые телефоны. На фоне скромных китайцев и удобной одежды американцев и европейцев арабы выглядели несколько тяжеловато.

Но я, признаюсь, с удовольствием разглядывала каждую деталь их туалета: пуговицы, безупречные строчки, карманчики, складочки — всё сделано с любовью и вкусом. Одежда подчеркивала достоинства и умело скрывала недостатки фигур моих соседей «на несколько дней».

Встречались мы обычно всей толпой — то в ресторане, то на верхней палубе, а вечером все торжественно стекались в корабельный клуб. Каждый там реализовывал своё понимание культурного отдыха: кто-то отплясывал так, будто завтра экзамен в балетной академии, кто-то героически зависал в баре, а кто-то возлежал на шезлонгах возле бассейна, изображая усопшего фараона.

Особенно выделялись представители Поднебесной. Эти пили чай литрами, галдели, как стая попугаев в тропиках, и носились по палубе с фотоаппаратами так, словно объявили вселенский конкурс «Кто сделает больше снимков за минуту». Победителю, по всей видимости, обещали премию, медаль и памятник при жизни.

Некоторые из них быстро записались в мои личные соглядатаи. Снимали всё: как я читаю, как наблюдаю за птицами, как дремлю с видом человека, несущего мировую скорбь, как разговариваю, как пью коктейли, как любуюсь закатом, как занимаюсь йогой. Никогда ещё моя жизнь не была так тщательно и подробно задокументирована, как в эти несколько дней. Думаю, в Китае где-то уже издан альбом «Загадочная европейка в естественной среде обитания».

Мы с мужем отважно пытались положить конец этому безумному фотообстрелу. Ничего не помогало: ни просьбы на нескольких языках (включая язык жестов, где я отчаянно махала руками, словно дирижировала оркестром цыганских скрипачей), ни жалобы капитану (он только пожал плечами — мол, я тут для навигации, а не для охраны достопримечательностей).

В итоге мы капитулировали и, изображая непринуждённость, сделали «почётный отход». Муж бурчал, что так, наверное, чувствуют себя панды в зоопарке. А я искренне ломала голову — что они вообще нашли во мне такого фотогеничного? Подозреваю, меня приняли за беглую голливудскую актрису или как минимум дальнюю родственницу кого-то из K-pop.

Хотя нет — это хронический недуг: в Китае меня снимали, как редкий музейный экспонат, во Вьетнаме — как НЛО. Подруга-кореянка, умница и ходячая Википедия, объяснила всё просто: «У тебя внешность, от которой у азиатов срабатывает встроенная камера». Ха! Не иначе природа ошиблась континентом.

Кстати, одно из моих фото у этой самой подруги висит в гостиной на самом почётном месте: между портретом прадеда в генеральской форме и коллекцией фарфоровых драконов. Соседям она объясняет, что это её «загадочная европейская родственница».

Мы с мужем не особенно любим коротко сходиться с попутчиками в путешествиях. Новых знакомств не ищем — у нас и старых долгов по жизни хватает. Люди, знаете ли, существа опасные: отвлекают пустыми разговорами на тему «а сколько стоит арбуз в вашей стране?», требуют внимания, как дети в яслях, а главное — обожают снабжать непрошеными советами.

Стоит тебе зевнуть на привале, и тут же найдётся доброхот, готовый в красках объяснить, что именно в этом климате надо носить шерстяные носки, пить уксус с содой и непременно вставать в пять утра для оздоровительной гимнастики.

Но хуже всего — их талант подпортить тщательно составленный маршрут. Вот ты планировал точно, как инженер на космодроме: три музея, два храма и обед в местной харчевне. А тут выскакивает «душа компании» с предложением «плюнуть на всё и пойти смотреть рынок кокосов». И ведь половина группы радостно соглашается, потому что у людей врождённый талант голосовать против здравого смысла.

Исключения, конечно, есть. Местные жители и гиды — редкая порода людей, которые действительно умеют втащить тебя в страну с головой: и в язык, и в культуру, и в кухню (последнее, кстати, чаще всего без предупреждения, так что желудок потом долго недоумевает). Ради таких знакомств мы даже готовы отправиться туда, где турист ещё не успел оставить следа в виде пластиковых бутылок и чипсовых пакетов.

Но в эти несколько дней на Ниле пришлось пойти на измену собственным правилам. Вынужденно. Жизнь иногда расставляет такие ловушки: ты всего лишь хотел спокойно полюбоваться древними храмами и крокодилами (желательно издали), а в итоге оказываешься втянутым в водоворот знакомств, которые липнут, как египетские сувениры — и не оторвёшь ни за какие пиастры.

Это произошло на закате, на верхней палубе. Скажу честно: нигде в мире я не видела закатов таких как на Ниле. Здесь они не агрессивное шоу со спецэффектами, а тихий концерт камерной музыки. Пустыня задаёт мягкую пастельную партитуру, а солнце играет вторую скрипку, подстраиваясь под её ритм. Розовый, перламутровый, бежевый, голубой — всё сразу, и в двух экземплярах: на песке и в воде. В отражении Нила цвета словно проходят через бархатный фильтр и становятся теплее, мягче. Каждая минута приносит новый оттенок. Зрелище такое, что даже у самого циничного туриста внутри что-то дрогнет.

Все наше коробчато -Тюльпановое общество, высыпало на верхнюю палубу, чтобы попрощаться с солнцем. Даже китайцы впервые за день приумолкли, оставив чай и вооружившись камерами, теперь они лупили затворами уже не по мне, а по солнцу.

Райнер

Я держалась чуть поодаль. Муж возился на носу, снимал закат с разных ракурсов, а я просто наслаждалась одиночеством, вдыхая эту симфонию цвета. И вдруг, сквозь шелест волн и тихие шёпот мотора, я услышала строки стихов — произнесённые с ярким английским акцентом.

Восторженной душой иль взором ослеплённым,

Казалось, в небесах я Бога нахожу;

Хотелось в этот миг быть радостным, влюблённым,

Чтоб в поцелуе слить святую красоту.

Стихи Набокова на кораблике по Нилу уже звучали странновато, но, когда они ещё и исковерканные англосакским акцентом — это было почти сюрреалистично. Я с любопытством обернулась и обнаружила рядом американца из того странного тройственного союза, о котором я говорила. Он улыбался так, будто только что выиграл невидимый конкурс «Самый странный эффект на туристку».

— ОК, вы меня заинтриговали? — сказала я, стараясь не рассмеяться.

— Меня зовут Райнер. Будем знакомы, — ответил он и протянул руку.

Я пожал её, а он слегка наклонился, будто мы участвовали в какой-то театральной сцене, и весь закат, мягкий свет Нила и шорох волн вдруг выглядели как идеально подобранная кинопостановка. Краем глаза я заметив вопросительный взгляд мужа. Я махнула ему рукой — сигнал «всё в порядке, спасать пока не надо». У нас давно выработалась своя система знаков, понятная только нам.

Райнер заметил манипуляции, и выпалил:

— Вы не подходите друг другу, — безапелляционно сказал он.

Я не ожидала такой наглости от англосакса.

— Как насчёт правила о неприкосновенности личной жизни? — парнишка явно умел удивлять.

Сначала стихи Набокова, прочитанные на исковерканном русском, потом безапелляционное заявление личного характера — и всё это от американца! Но была и другая причина, почему я не «послала» его сразу: он был чертовски обаятельным. Не красивый, а именно обаятельный: открытый, озорной взгляд, расслабленная поза. Он обладал какой-то особой прозрачностью, я видела электрические разряды в его мозгу, и каждый внутренний орган серебрился здоровьем и чистотой.

Мы разглядывали друг друга, и, насмотревшись, дружно расхохотались — смех соединил нас с этим странным закатом и неожиданной симфонией цветов.

В этот момент подошёл мой муж. Посмотрев на наши довольные физиономии, он нахмурился и спросил по-русски, что происходит. Я представила их друг другу и добавила, тоже по-русски, что, по-видимому, мне попался прелюбопытнейший человеко-экземпляр, и, пожалуй, я познакомлюсь с ним поближе. Заметила при этом, что «экземпляр», похоже, понимает русский.

Муж покосился на Райнера, спросил, до какого часа я собираюсь «экземпляра» изучать. Он знал: отвлекать меня бесполезно. Я легко сходилась с людьми, но выборочно. Если кто-то привлекал моё внимание, я раскачивала лодку до полного потопления, пока не удовлетворяла своё любопытство.

Муж называл меня «пожирателем человеческих душ» — меня это слегка обижало. Он терпеть не мог мою заинтересованность другими: я должна была интересоваться только им, им одним, и так должно быть всегда, до конечной остановки, на которую мы получили билет в момент нашего первого вздоха. Аминь. В общем, эгоист, сатрап, тиран и деспот в одном лице.

Но даже деспот не мог меня «тиранить», когда я начинала «лакомиться душами». Он знал: всё когда-то кончается, и я снова стану его Клементиной Черчилль, Йоко Оно или Джульеттой Мазини.

Он также понимал, что мне везёт на знакомства с необыкновенными личностями, теми, кто не вписывается в категорию обычных «Джонов и Эмили». Ошибалась я редко. Муж, ворчал и недовольно ворочая тяжёлой головой, удалился, оставив меня снова на волю моих маленьких «едодушеских» экспериментов.

У меня на языке уже крутился вопрос о знании русского и Набокове, но мой новый визави меня опередил.

— Русский я учил в Оксфорде, там же изучал русскую литературу и историю изобразительного искусства. Разговорный русский «на слух» — почти не понимаю, но читать и немного говорить могу. Набоков — один из моих любимых авторов. Ну что, я полностью ответил на твой вопрос?

— Который я ещё не успела задать, — рассмеялась я. — Полностью!

Он светился дружелюбием, и это сразу располагало к беседе.

— Ну и замечательно! У меня есть к тебе предложение, но сначала я немного расскажу о себе и о своих подругах, а дальше решать тебе.

То, что я услышала позже, вызвало такую бурю эмоций, что даже моему рационально уравновешенному супругу пришлось приложить усилия, чтобы эти эмоции «устаканить». Но тот памятный и странный разговор произошёл лишь несколькими днями позже.

На верхней палубе начало холодать. Мы любовались несколькими крупными пожарами на берегах Нила — египетские фермеры избавлялись от мусора. Зарево было видно за несколько километров. Выплывая из одной огненной зоны, мы тут же попадали в другую. Пламя языками облизывало прибрежные деревья, песок и воду, метало искры, чуть не долетая до нас.

Пожары, как гигантские факелы, освещали нам дорогу. Странное, почти гипнотическое зрелище: яркое, опасное и одновременно завораживающее.

Подруги

Налюбовавшись игрой огня и темноты, мы перешли в бар, где сидели его подруги. Правда, «сидели» — слово условное. Одна скромно примостилась на высоком барном стуле. Хотя это был обычный стул с круглым бархатным сидением, он казался великоват для неё. А вторая… не сидела, а монументально восседала, как статуя.

Он помахал рукой «примостившейся и восседающей» и отвёл меня подальше от бара. Пока он заказывал напитки — себе каркаде, мне sahlab — я рассматривала его попутчиц. Он не мешал, а после попросил рассказать о них. Я не удивилась мне казалось, что мы знаем друг друга вечность и просто продолжаем давний разговор.

Одна из дам была лет 40–45, семитской внешности. Высокая, пожалуй, даже излишне. Резкие, порывистые движения — даже в самых рутинных действиях казалось, что она несётся вперёд. Она была явно из американского мегаполиса: уязвимое высокомерие, непримиримость, готовность встретить удар и нанести ответный. Красавицей её назвать сложно, но в ней было что-то притягательное.

После моего «разбора» сосед улыбнулся:

— Ты права, она еврейка из Бруклина, но моложе, чем тебе показалось. Семитки стареют раньше. И да, угадала с «уязвимым высокомерием». Она руководит агентством, которое подбирает певцов и танцоров для бродвейских шоу — бизнес жёсткий. Но если бы ты знала, какая она в постели!

Я снова удивилась: меня совершенно не интересовали интимные подробности жизни Райнера и его подруг. Да… мне явно попался англосакс наоборот! Райнер заметил моё выражение лица и прикусил язык.

— Прости, рано ещё об этом?

— Дело не в этом, — ответила я, — хотя в этом, пожалуй, тоже: мне совершенно не интересны ваши «спальные» дела.

— Прости, — повторил он. — Расскажи о второй.

Вторая была совсем юная азиаточка, похожая на только что оперившегося птенца. Безвольная, апатичная, она склоняла головку то в одну, то в другую сторону, как маленькая пичужка. В беседе солировала её подруга, а она, казалось, старалась прислушаться, но никак не могла сосредоточиться на словах. Всё время посматривала в нашу сторону, как будто нуждалась в защите.

Когда я «выдала» эту информацию Райнеру, я вдруг заметила явное оживление в глазах азиатки. Она подтянулась изящно, словно кошка, мгновение назад выражавшее смертельную скуку, теперь глаза засияли — не птичка, а серебристая кошечка, готовая к прыжку. Ещё не дикая, но уже и не домашняя.

Я проследила за её взглядом: она всем своим маленьким тельцем потянулась навстречу гавази — исполнительнице «танца живота», входящей в бар. Я с удивлением переводила взгляд с Райнера на азиатку. Райнер, очевидно, весело развлекался происходящим.

— Роттана, тайка. Мошана её утомляет своими жизненными мудрствованиями — у неё челюсти сводит от скуки, вот она и показалась тебе дремлющей птичкой-невеличкой. Этой «юной» 32. Тоже из Нью-Йорка. Вполне успешно хозяйствует в популярном тайском ресторане. Роттана не равнодушна к физической красоте — ни красивую женщину, ни мальчика - красавчика не пропустит.

Я не успела уточнить значение сказанного, как на пороге бара появился наш гид. Он сделал мне знак: сначала показал на часы, а затем изобразил птицу, собирающуюся взлететь. Я охнула.

— Райнер, мне нужно бежать, прости. Мы сегодня ночью уезжаем в «Долину царей», не мешало бы поспать хотя бы пару часов.

— Как уезжаете? Корабль идёт до Люксора?

— Да, но нас высадят раньше. Наш гид организовал полёт на воздушном шаре над храмом Хатшепсут. А после — Корнак.

Лицо Райнера стало как у малыша, у которого незаслуженно отобрали конфету.

— Мы же совсем не успели поговорить. Ты мне хотя бы телефон оставь!

Я рассмеялась:

— Да не расстраивайся так, я почти уверена, что мы снова встретимся. В Египте все ходят по одной и той же «кривой». Привет подругам!

Я предпочла не услышать про телефон и, не дав Райнеру ничего добавить, побежала в номер. Мне тоже было жаль расставаться с ним. Что-то в нём тронуло меня, но понять я так и не успела понять, что именно.

Впереди нас ждали полёты над Дейр-эль-Бахри, гробницы Тутмоса III и Рамзеса II.

Мы ещё встретились с этой странной тройкой, но об этом — чуть позже.

В три часа ночи, заспанные, но счастливые, мы вышли на один из причалов и пересели в легковушку. Ночью деревни и городки Египта окутаны тьмой, ярко освещены лишь блокпосты. Нас пропускали почти без остановок: ночная охрана тоже хотела спать, да и наши водитель и гид имели в наличии все необходимые документы.

Полет

Через пару часов, когда небо было ещё полностью темным, машина подъехала к полю, на котором разворачивалось феерическое зрелище. На утоптанной площадке были разбросаны воздушные шары, напоминающие полу застывшее желе, периодически «чихавшие» огнем. С каждой минутой они росли, принимая всё более округлую форму. Между ними суетились человечки, похожие на лилипутов. И вот первый шар был готов: яркий, полыхающий пламенем на фоне темного неба.

Мы вскочили в корзину одного из шаров, и начался подъем. Впервые в жизни я взглянула на солнце сверху вниз. Оно поднималось, окрашивая Нил в розово-золотые тона, затем деревеньки вдоль реки, поля, а наконец раскопки древнего города и горы. Горы, до этого казавшиеся мертвыми и голыми, заулыбались, порозовели. В одной из них выбит храм Хатшепсут — женщины-фараона, завоевательницы и умницы, единственной в своём роде.

А недалеко от храма, в горах, виднелось множество отверстий — входы в захоронения египетской знати тех времен. Одно из них принадлежало любовнику царицы, которого она умертвила, уловив у него амбиции больше, чем полагалось по чину.

Наш шар набирал высоту и бесшумно скользил по воздуху, подчиняясь ритму ветра и движениям капитана. Да, у воздушных шаров тоже есть капитаны! Наш был статен, резв и красив. Я бы с удовольствием полюбовалась им, но вокруг было столько ярких необыкновенностей, что я растерялась: 360 градусов обзора, и каждый градус кричал о красоте, важности или неожиданности.

Я была в таком восторге, что не могла сосредоточиться ни на чём, и решила просто получать удовольствие от полёта, не обращая внимания на щегольскую живописность пейзажа. Конечно же, это не сработало. Когда шок первых 10–15 минут улёгся, я схватила фотоаппарат, но через минуту оставила и эту затею — решила просто «быть». Думаю, это решение было самым правильным

Мы спустились точно в то место, с которого начался наш подъем. Говорят, далеко не все способны так мастерски посадить шар. Капитан выпрыгнул первым и сразу забрался в корзину следующего шара, готового взлететь.

А меня, всё ещё ошеломлённую местными колоритностями, подхватили сильные мужские руки — настолько сильные, что я очнулась от пережитого восторга и «спустилась» на бренную землю в прямом и переносном смысле. Восхитительное послевкусие небесного блаженства пришлось оставить «на потом».

Хатшепсут

Обсудить с мужем наши восторги мы не успели — гид буквально запихнул нас в машину, в которой изумительно пахло свежим хлебом, специями и чем-то ещё, приятным, но неузнаваемым. Пока мы летали, он сходил к своему другу, торгующему свежей куфтой. Мясо было завернуто в только что испечённую ароматную лепёшку, посыпанную зелёным лучком и травками. В меньшей лепёшке прятался хумус.

Мы сравнили завтрак с тем, что нам подавали на корабле: тоже неплохо, но с куфтой не сравнится! Мы запихивались ароматными свежестями, запивали горячим кофе, а машина уже подъезжала к заупокойному храму женщины-фараона Хатшепсут, построенному по её приказу 3,5 тысячи лет назад.

Я выскочила первой и понеслась к храму, выбитому в горе, но постепенно замедлила бег. Храм словно призывал к неторопливости и уважению. Вокруг него и в бывшем саду было пусто. Солнце ещё поднималось, не успев напоить жарой ни горы, ни храм, вырубленный в скале. Время не успело собрать толпы туристов.

Царица выбрала живописное место. Храм, некогда называвшийся «Священнейшим из священных», был гораздо изящнее многих монументальных построек Египта. Земля вокруг него ныне поглощена пустыней, но, если слегка подтолкнуть воображение, можно увидеть сад ароматных растений, из которых по приказу царицы готовили масла для умащивания её тела после смерти.

Как там сказано у Гумилёва?

 

Там, взглянув на пустынную реку,

Ты воскликнешь: «Ведь это же сон!

Не прикован я к нашему веку,

Если вижу сквозь бездну времен.

Красоты и величие древнего Египта постоянно уводят меня от рассказа о странной троице. Простите.

Снова троица

Как я и предполагала, мы снова встретили Райнера и его спутниц на территории древних Фив, на аллее сфинксов в Карнаке. Мы только начали знакомство с храмом, а они уже собирались уходить. Было жарко, я завернулась в шелковую шаль, оставив открытыми только глаза в темных очках, но эта троица каким-то невероятным образом меня узнала. Хотя, думаю, узнали не меня, а моего супруга.

На этот раз Райнер продекламировал:

Исполняя царевы веленья,
Не при мне ли нагие рабы
По пустыням таскали каменья,
Воздвигали вот эти столбы?

Я удивилась совпадению — снова Гумилёв, и тот же стих. Мистика места, мистика Египта. Я ответила цитатой Пе́рси Биша Ше́лли:

And on the pedestal these words appear:
‘My name is Ozymandias, king of kings:
Look on my works, ye Mighty, and despair!’

Райнер стих не знал, а его подруга прокомментировала:
— Это Шелли, кажется, из Ozymandias?

— Я права? — она протянула мне ладонь для пожатия. — Меня зовут Мошана, Райнер не успел меня представить в прошлый раз.
— А я Роттана, — представилась азиатка.

Я представила всем моего любимого сатрапа. Нью-Йоркские «Клеопатры» (прозвище, изобретённое моим домашним диктатором ещё на «Тюльпане») моментально обцеловали меня и «облизали» моего супруга. Взяли его под руки и попытались отвести от меня с Райнером. Супруг промычал что-то невразумительное и освободился от окольцевавших его дам, окольцевал меня.

Я пожаловалась на жару и быстренько уволокла его в сторону, предварительно извинившись.

Райнер догнал нас и на ходу поинтересовался, куда мы собираемся ехать после Люксора. Мужу такая «свобода нравов» явно не понравилась, он уже готов был взбрыкнуть, но я его опередила:

— Хугарда, мы едем в Хугарду.

Райнер, не дожидаясь конфликта, поспешил к подругам, а я успокаивающе-укоризненным взглядом остановила готовые выскочить из горла слова возмущения моего ревнивого супруга. Он набычился, но промолчал.

После его отвлекла настойчивость местных продавцов, а потом нас снова поглотила история Древнего Египта. Противостояние не успело вспыхнуть — погасло.

На следующий день мы прибыли в Хугарду — небольшой туристический городок, отвоёванный у пустыни кусочек побережья. Народу было совсем мало: волнения в Египте «закрыли» почти все гостиницы, и город напоминал пляжный курорт в режиме экономии. Мы остановились в чистенькой, ухоженной гостинице, хозяином которой был немец, вероятно, с врождённым талантом к порядку. Огромные окна нашей комнаты, смотрели на Красное море, у подножия которого раскинулось аккуратное поле для гольфа.

На балконе висело кресло-качеля, в котором я планировала проводить послеобеденные часы, наслаждаясь видом и легкой морской свежестью. Рядом находилась ещё одна гостиница того же хозяина, классом немного ниже. Народу там было побольше, и мы иногда ходили туда на ужин и вечерние представления — сочетание гастрономии и лёгкого театрального развлечения.

Недалеко от нашего пляжа тянулся огромный риф, населённый морскими обитателями, которым глубина немногим больше метра, похоже, была совершенно безразлична. До завтрака мы направлялись туда, чтобы полюбоваться на постоянно меняющуюся рыбную «рокировку».

Каждый раз, натыкаясь на своих цветастых любимцев, мы вскрикивали от радости: то мелькнёт рыба-попугай с пёстрым нарядом, то обнаружится семейка ярко-оранжевых двуполосных амфиприонов, резвящихся среди актиний, то проплывёт стайка рыб-бабочек с любопытными носиками, словно изучая нас так же, как мы их. А иногда подплывали рыбы-зебры — красивые, но опасные.

Одним днем, вот такую, замершую от восторга, меня заметила Мошана, идущая на завтрак.

— Привет! Смотри-ка, Райнер оказался прав, поселившись здесь. Доброе утро! — поприветствовала она нас. — Мои уже завтракают, присоединяйтесь! Мы вон там заняли столик.

Она показала на дальний пляж. Мы сами любили это кафе: на самом берегу, вдали от шумных корпусов гостиницы, место было тихое и почти пустое — настоящий рай для утреннего кофе.

Мы пообещали присоединиться совсем скоро. Мошана помахала рукой и ушла к завтраку, а мы ещё немного любовались рыбами. Мой сатрап пробурчал что-то в духе: «Даже в Хугарде нет мне покоя».

Троицу мы нашли сразу. Они с заговорщическими лицами наблюдали за нами. Мы поздоровались и уселись за столик. Ели, болтали о всякой чепухе, смеялись.

Райнер сообщил, что у него заказан гольф и пригласил моего супруга составить ему компанию. А дамы, по его словам, найдут чем заняться. Я сразу согласилась, предвкушая начало какого-то приключения. Мой сатрап только устало вздохнул и уступил — как всегда, когда речь шла о моих приключенческих капризах.

Договорились встретиться в 11 возле поля для гольфа. Когда мы подошли, нас уже ждали. Барышни как вихрь подхватили меня и объявили: «Мы идем в салон красоты, чистить перышки!».

Три часа мы героически сражались с непослушными «перышками»: массаж, укладка, укрощение пушистых локонов и обсуждение мировых проблем (от погоды на Красном море до судьбы египетских десертов). «Перышки» под конец выглядели так, будто только что прилетели с модного подиума. А после прозвучал финальный аккорд. На стол обрушился сладкий Апокалипсис. Ом Али с тающими молочными облаками, Кунафа, Катаеф, Фатир «фахафхина», фруктовые коктейли, мешамбек-крендели, невесомый Фытыр, пахлава и халва. Каждый десерт хищно подмигивал и шептал: «Попробуй меня… если осмелишься!» Мы смеялись, пробовали сладости по чуть-чуть, запивали чаем.

Мошана улыбалась, Роттана разглаживала пряди, и в какой-то момент я заметила, как они переглянулись с таким видом, будто собираются раскрыть мне тайну Вселенной.

— Ладно, — сказала Мошана, отпивая глоток каркаде. — Раз уж ты теперь официально в нашем клубе, пора тебе рассказать о нашем тройственном союзе.

— Про вас? — уточнила я, слегка насторожившись.

— Да, про нас, — улыбнулась Роттана.

—Мы с Мошаной и Райнером… как бы это сказать… полиаморы.

Я удивленно улыбнулась.

— Полиамория? — переспросила я, поперхнувшись чаем, — Ты имеешь в виду жизнь … одновременно с несколькими партнёрами?

Мы сидели, наслаждаясь сладостями и они начали мне объяснять, как устроен их необычный мир, где человеческие треугольники и квадраты соседствуют с порядочностью, компромиссом, уважением и юмором.

Они объясняли долго и увлекательно — и, признаюсь, для меня это было наслаждением. После короткой паузы и ещё одной порции чая они начали распутывать клубок своего странного, почти театрального семейного устройства.

Они живут вместе более семи лет. Сначала Мошана была партнёршей Райнера, а позже, появилась Роттана — которая вплелась в их жизнь причудливым экзотическим кружевом.

Мошана — основной добытчик денег, держатель семейного бюджета. Роттана прекрасно готовит, но её ресторан — хищник, который высасывает из неё силы. При этом ресторан вполне успешен и медленно, как река подо льдом, начал возвращать вложенные средства. Райнер же, кроме Кембриджа, закончил Стэнфорд; психолог, мастер сглаживать бурные эмоции двух темпераментных южных дам.

Южные дамы, сказав это, с удовольствием переглянулись.

Он ведёт собственную успешную практику в Нью-Йорке.

«Удачливая троица», — подумалось мне, и улыбка сама собой пробежала по губам.

В Америке, как известно, незнакомым людям про политику и религию лучше и не заикаться — это табу. Но мы ведь в Египте, — усмехнулась я себе — и рискнула:
— Как вы вообще справляетесь? Буддист, лютеранин и иудей под одной крышей? Райнер, небось, из бывших немцев?

— Да-а, — протянула Мошана, с лёгкой тенью удивления в голосе. — Из бывших… Его дед был в «Гитлерюгенде» и, представь, до сих пор люто ненавидит евреев, черных, латинос. Он с матерью сбежал в Аргентину, после войны. Его дочь … У них до сих пор сложные отношения. Отец Райнера американец. Райнер обожает мать и не может простить деду ни юношеской жестокости, ни нынешних заскоков. И всё же они часами ведут свои бесконечно длинные, невыносимо скучные беседы — и обожают друг друга.

— Мошана! И ты с этим как миришься? Я вспомнила об испанских евреях, которым раввины запрещали жить и посещать Испанию на протяжении 500 лет после инквизиции в 15 веке. Похожий запрет был и еще существует для Германии после второй мировой.

— Я не мирюсь, я люблю, — отрезала она с такой решимостью, словно произносила священное заклинание. — Райнер — моя часть, моя жизнь. Так же, как Роттана. Вот в этом и есть самая большая тайна семьи: любовь. Ведь выбор деда — не выбор Райнера.

Я всматривалась в Мошану с изумлением. Высокая, внушительная, как скала, в работе — железная, холодная и безжалостная, а в личном она казалась мягче, женственнее.

— А религия, — вмешалась Роттана, тихо, но с лёгкой иронией, — дело личное. Вера — это гармония. А гармония у каждого своя.

И я подумала, что вот она, удивительная жизнь: два контраста и один баланс, два шторма и одно спокойное море.

Наконец, я собрала в себе смелость и спросила: какое место они отвели мне?

После короткой паузы и ещё одной порции ароматного чая они рассказали, что уже около года ищут четвёртого партнёра для своей странной троицы.

— Мы ищем сердце дома, — вмешалась Роттана, человека, который как дерево в центре сада. Его корни держат землю, его тень даёт прохладу, его крона собирает вокруг себя птиц и ветра. Он — как река, к которой неизменно возвращаются, чтобы напиться и вспомнить вкус жизни. Его тепло похоже на утреннее солнце: оно не обжигает, но делает мир яснее и добрее. И пока он рядом, дом похож на живой остров, где каждый находит силу и покой.

— Красиво продекламировала, — похвалила Мошана, с легким налетом сарказма. — Видишь ли, нам нужен еще и эстет. Эстет во всём: в музыке, в искусстве, в самой ткани пространства, в линиях и цветах. У нас есть многое: деньги, влияние, возможности, квартира на Манхеттене, дом в Аликанте. Роттана советует прикупить еще домик в Тайланде. — они снова переглянулись, — и всем нам и нашим домам нужна ты!

— С самого начала мы обратили на тебя внимание, — продолжила Мошан. Её голос скользил по комнате, словно по тончайшему стеклу. —  В тебе сочетается хрупкость и сила, удивительная смесь аристократизма и чарующей естественности. Фигура безупречна, а лицо... лицо словно выписано кистью Боттичелли.

— Неудивительно, что тебя так полюбили китайцы, — негромко хихикнула Роттана. — Ты излучаешь чувственность, даже когда просто молчишь. Ты понравилась нам всем троим.

Они смотрели на меня, Роттана мягко, Мошана пронизывающие, и почувствовала странное смешение: смущение и гордость, трепет и любопытство.

— Если у тебя есть карьера — мы поддержим её. Но тебе вовсе не обязательно работать. Даже лучше, если твоя энергия будет направлена на дом. Не как у домохозяйки, — и они рассмеялись почти в унисон, — для этого у нас есть чудесная эквадорка. Мы ищем хранительницу, ту, кто сможет вдохнуть в пространство красоту и смысл.

Перед моим воображением возникли картины: дом в Испании, на самом берегу моря, где лунный свет ложится на волны серебром. И просторная квартира на Манхэттене — шесть спален, окна в небеса, где ночь горит миллионом огней. Всё это ждало не просто заботы, а тонкой руки, способной превратить стены в живое пространство.

— И ещё кое-что, — добавили они с почти священной серьёзностью. — Мы хотим детей. Райнер уверен: ты будешь прекрасной матерью. Психологически ты подходишь нам идеально.

— Видишь? — сказала Мошана. — У нас все отношения строятся на полной прозрачности, на компромиссах, взаимопонимании. Никаких сюрпризов, никаких тайных игр. Каждый знает своё место, каждый слышит другого.

Я сидела, чувствуя, как эти слова, лёгкие, как воздух, и одновременно тяжёлые, как металл, сплетаются в тонкий узор. Комплименты были приятны, а сама ситуация — слегка сумасшедшей, почти театральной, но в этом безумии таилось странное очарование.

После того как я, всё ещё ошарашенная, пыталась осознать, что меня приглашают в их необычную тройку в роли четвёртой, Мошана и Роттана переглянулись и чуть улыбнулись — улыбка, будто проведённая кончиком кисти по ещё не высохшей акварели, намекая на скрытую игру.

— А насчёт твоего мужа… — начала Мошана, и в этот миг я ощутила лёгкое волнение. — Мы решили, что он тебе… ну, скажем прямо, не подходит.

— Чтоооо? — выдавила я, с трудом скрывая смех.

— Ты сама знаешь, — вставила Роттана, её голос был тёплым шелестом по комнате, — он властный, ревнивый и … невероятно скучный. Ему нужно твоё постоянное внимание и контроль. А у нас здесь никто никого не держит на поводке.

— Понимаешь, — добавила она, словно осторожно расставляя нюансы на палитре, — мы не хотим разрушать ваши отношения, просто считаем, что он тебе не нужен. А вот ты — нам нужна, необходима!

Я улыбнулась про себя, представляя моего «любимого деспота» в стороне, как статую из мрамора, чья энергия теперь лишь тихо вибрирует в воздухе, не касаясь меня. И в этом ощущении была странная, почти эротическая сладость: свобода и власть, которую мне вдруг позволили почувствовать.

И вот, в самый момент, когда я уже почти растворилась в объяснениях Мошаны и Роттаны, на горизонте возник он — мой муж. Его взгляд был странной смесью испуга, подозрения и готовности к сражению, словно охотник, внезапно столкнувшийся с диким зверем в собственной гостиной. Он подошёл, ухватил меня за руку и повёл в сторону, мягко, но с непоколебимой настойчивостью, как капитан, эвакуирующий пассажира с тонущего лайнера.

— О чем вы болтали столько времени? — спросил он по-русски, голос странно смешивал злость и любопытство, морщины на лбу делали его одновременно грозным и почти забавным, и я невольно улыбнулась.

Я не удержалась и, с лёгким преувеличением, начала пересказывать всю сцену, с легким юмором:

— Так вот, мой дорогой, — говорила я, слегка кокетливо, — эти две дамы показали мне, как можно любить сразу нескольких и создавать гармонию. А потом… потом они посмотрели на меня и сказали, что хотят, чтобы я была с ними.

Он замер, глаза округлились, словно я внезапно вручила ему миниатюрный взрывчатый предмет, а затем громко, неудержимо рассмеялся. Смех его вырвался из самых неожиданных глубин — почти физически ощущался как удар в живот.

— Ты серьёзно?! — попытался он обидеться, но смех мешал ему говорить. — Ты что, прямо сейчас собираешься… с ними?!

— Почти! — ответила я. — Но прежде всего, мы все должны понять… что с тобой, милый, делать!? Ты оказывается скучный, ты способен превратить милый рассказ о путешествии в лекцию о влажности воздуха, к тому же сатрап, маньяк контроля, который даже кошке объяснит, как правильно мурлыкать, — могу продолжить, хохотнула я.

Он снова захохотал, а затем мгновенно нахмурился:

— Скучный, говоришь?! — проглотив смех, он скрестил руки, прищурился и стал выглядеть одновременно грозным и комичным. Давай я тебе прямо здесь станцую. Он изобразил что-то в виде смеси грузинской лезгинки, туркменского Куштдепди и украинского гопака. Зрелище было уморительным.

После всех обсуждений и смеха, когда мы с мужем вернулись в номер, он смотрел на меня с удивлением и спрашивал, не зашла ли я слишком далеко в своих исследованиях. И вот, сидя в тишине номера, я впервые позволила себе задуматься всерьёз о том, что предлагала мне та троица. Да, это было заманчиво, необычно, интригующе… Но что за ценой? Моя жизнь с мужем — пусть и с его «тиранскими» чертами — была привычной, защищённой, знакомой. А вступить в их игру означало бы отпустить не только мужа, но и часть себя.

Я представляла, как могла бы выглядеть моя жизнь с ними: новые правила, бесконечные обсуждения, условности, иерархии, постоянная необходимость держать баланс между эмоциями и ожиданиями. Сердце сжималось от мысли, что иногда любопытство — это прекрасно, но иногда оно опасно. И тогда я поняла: я могу восхищаться их миром, смеяться вместе с ними, участвовать в приключениях, но быть частью их интимной, сложной сети — нет.

Я любила моего мужа, его необычную привязанность, даже его ревность и бурчание. Мне нравились мои новые знакомые, но…

Вечером, наблюдая закат через балкон номера, я улыбнулась: иногда любопытство ведёт нас к границе, за которой открываются новые горизонты, а иногда важно остановиться, вдохнуть, и понять, что твоя настоящая жизнь — здесь.

Утром мы собрали чемоданы и вылетали в Штаты домой. Муж сдержанно, но с улыбкой спросил, не пожалела ли я о том, что исследовала чужой мир. Я лишь покачала головой.

Я устроилась в кресле самолёта, глядя в иллюминатор. В голове прокручивались последние дни: утренние рыбы, бесконечный чай и трио Райнера и его спутниц.

Я подумала, что полиамория — это как открытый океан: невероятно притягательный, полный красок и жизни, но мне нужен свой берег, свой тихий залив, где можно опереться на знакомые скалы. Мой муж, несмотря на ревнивую комедийность, оказался именно этим берегом — поддержкой и опорой, пусть и с ноткой раздражённого капитана корабля.

2020