Юрке!

Юрке 

Есть такие люди, которые однажды входят в твою жизнь — и уже невозможно отделить их от собственной памяти, как невозможно вынуть свет из солнечного дня. Они разноцветны, переливаются — то теплом, то холодком, имеют и светлые, и тёмные грани. Но всё же — твои, любимые. В моей жизни их немного — пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать. И, может быть, именно оттого они — всегда со мной. 

Ты, Юрка, был одной из этих постоянных величин. И вот — звезда упала. Не гасла, а именно сорвалась с привычного места и ушла в темноту. Я знала, что нет ничего вечного, но когда это «знаешь» на языке разума, это совсем не то, что, когда оно входит в кожу и кости. Было горько, было зло. Как ты мог, мой друг, просто встать и уйти? 

ПРИВЕТ ЮРКА!

С твоим уходом ушёл целый мир — мир Юрки, уютный и умный, где воздух был пронизан разговором, иногда громким, иногда тихим, но всегда — с изюминкой мысли. 

Помнишь, как мы бродили по Киеву весной, с охапками сирени, такими тяжёлыми, что руки уставали, и сиреневый запах стоял перед глазами густым, как туман? 

Как в мае на нас налетела целая эскадрилья майских жуков, и ты, слегка смешно сжав губы, прикрывал меня от их налёта, словно рыцарь от стрел? 

Или как ты учил меня играть в теннис, таскал по вечерам в зал с тусклым светом, и как-то я даже обыграли тебя с Москаленко, и вся красная и смешная, чувствовала себя чемпионкой мира? 

Мы оба обожали воду, и как-то, на спор, я переплыла Днепр. Ты знал, что уговаривать меня отказаться бесполезно, и всё время, пока я плыла, оставался где-то рядом на доске. А потом мы валялись на тёплом песке, отдыхали, впитывая закат, и едва успели переплыть обратно до того, как солнце скрылось за горизонтом. 

Я горевала вместе с Тобой, когда разводились твои родители. Как больно тебе было, как ты недоумевал и любил, бесконечно любил их двоих. Помнишь? 

Помнишь? Как мы слушали орган с твоим отцом, а потом сидели в крошечной кофейне на Владимирской, где ложечки звенели в фарфоровых чашках, а пирожные пахли детством. Ты, твой папа – два великана и я «крошка». 

Помнишь кондитерскую напротив Мариинского? Кофе, чуть горьковатый, и «Пражский» торт с тем самым шоколадным кремом, плотным и бархатным. Мы говорили о «Мастере и Маргарите», о «Сталкере», о «Розе Мира», о Веллере и даже о «Гарри Поттере» — за которого ты был благодарен Роулинг, потому что Костик начал читать. 

Ты читал мне стихи. Помнишь? Перенёс свой день рождения на другой день, потому что я не могла прийти — и как это было трогательно. Как ты танцевал со мной, переступая своими длинными ногами, со смешным почти жирафьим достоинством. 

Помнишь, как потом сидели над распечатанными фотографиями с какой-то вечеринки, перебирая кадры, смеялись и удивлялись самим себе? 

Помнишь, как вы с Костиком выбирали подарки Наташе — уже не жене, но всё ещё, как мне кажется, любимой тобой женщине? Розовенькие маечки, масляная лампа… Это было в Канаде, на знаменитых «Тысячах островах», где воздух пахнул водой и соснами, а смех казался особенно чистым. 

Ты женился в день, когда я родила Софию. А я тогда умерла при родах — только чтобы вернуться через несколько минут, удивлённая и ошеломлённая. Мы потом долго смеялись и недоумевали над странными совпадениями, а их было удивительно много, почти мистически много, и каждый раз казалось, что судьба сама подшучивает над нами.

Помнишь, как ты затащил меня в казино, чтобы я выиграла пару сотен долларов — и мы их тут же, с азартом, растранжилили в ресторане, смеясь над собственной глупостью? Помнишь? 

Как мы потом, под дождём, танцевали в Мариинском, мокрые до костей, и мир казался нам невероятно большим и одновременно нашим, личным, каким-то волшебным?  

Помнишь как мы хохотали в Оперном на “ Евгении Онегине” и на нас шикали проснувшиеся, мгновение назад, похрапывавшие немцы. Тогда ходили в Оперный только иноземцы. Помнишь? 

 А главное — мы никогда не ставили точку. Ни в разговорах, ни в спорах, ни в дружбе. И вот теперь… поставил ли ты её? Или это — твоё последнее, упрямое многоточие? 

Прощай, Юрка. Или всё-таки — до свидания?