САХАРА / SAHARA

Суфийская притча

Странник спросил суфия:
— Почему путь к Истине так труден?

Суфий ответил:
— Потому что он похож на пустыню.
В ней нет тропинок — каждый шаг ты открываешь сам.
В ней нет воды — пока не научишься находить источник внутри себя.
И в ней нет теней — кроме тени твоей души.

Странник задумался и сказал:
— Значит, пустыня пуста?

Суфий улыбнулся:
— Нет. Она полна Бога. Но увидеть это можно только тогда, когда сам станешь пуст, как она.

 САХАРА

Три лика.

Мы пересекли три лика Сахары: суровую каменную — словно застывшее море скал; ослепительно-белую солевые озера, и песчаную — зыбкую, бесконечную, где текут дюны.

Сказать, что я большой любитель пустынь я не могу, но песчаная пустыня... Песчаная - она иная. Там гораздо острее ощущается ирреальность существования, а одиночество там режет острее. Порой пустыня завораживает, как змея перед броском. Порой удивляет — застывшей красотой сахарских роз или песками, что вечно текут.

Сахара дышит, как океан, катит волны песка, медленно, тяжело. Взрывается бурями, злыми, как морские, и такими же смертельными.

Кто жил у пустыни, знает сирокко Сахары. Впечатление такое, что стоишь возле раскаленной печи, из которой валят клубы обжигающего сухого воздуха. Спрятаться негде, спасения нет. В доме все поверхности покрываются толстым слоем мельчайшего песка похожего больше на пыль. Волосы, брови, ресницы седеют. Песок в глазах, ушах, на губах. Ощущение такое, что песок просачивался сквозь стены в домах и поры в коже.

После сирокко город из белого становился жёлтым. Небо пропадало, солнце исчезало, в воздухе висела песчаная мгла. Сирокко можно было пережить — рядом стены домов, люди. Но как выстоять против песчаной бури в пустыне? Мы выстояли.

Буря

Бедуин, наш проводник, говорил о шторме, лёгком, как вздох младенца, но пустыня обманула его. Мы доверились его словам и поехали колесить по Сахаре. Шторм ударил, яростный, внезапный, как клинок в спину. На горизонте родились призрачные облака, текучие, меняющие очертания, будто духи песка. Бедуин нахмурился, глаза его сузились. Он рявкнул на гортанном языке, останавливая колонну — две легковушки и микроавтобус. Я вышла и замерла, не смогла отвести глаз от дикой красоты: барханы спали под белым небом, где солнце пылало серебром, а напротив — стена песка, живая, ревущая, неслась на нас, как зверь.

«Ближе!» — крикнул он. Машины сцепились, моторы смолкли. Воду, еду, рации, фонари разделили, как перед последней битвой. Ждать не пришлось. Песок хлынул волной, поглотив нас в один миг.

Тишина сдавила уши. Тьма легла на глаза. Жара — машины, раскалённые солнцем, стали печами, но песок запер зной, как саван. Дышать было нечем, воздух горел в груди. Сколько бушевала пустыня — час, день? — мы не знали. Но команда держалась. Паники не было. Мы не говорили о том, что ждёт после, не думали. Травили байки, шутили, пили воду, глотая ее, как спасение. Кто-то ушёл в дрёму, словно в укрытие от удушья — мудрый выбор, когда кислород тает. Остряки, смеясь над судьбой, тоже сдавались сну, один за другим, под шорох песка за стёклами.

О том, что буря закончилась, мы узнали по яркому свету, появившемуся в одном из окон. Нас откопал наш проводник. Двери рванули настежь. Воздух! Мы глотали его, пыльный, раскалённый, жадно, как умирающий — воду. Машины взревели, кондиционеры завыли, гоня холод.

Дорога исчезла. Вместо неё — барханы, новые, сияющие дикой, неземной красотой, и солнце, серебряное, висело в белом небе. Рации молчали, город не отвечал. Власти знали о нас, но в голове гудели рассказы о караванах, пропавших в Сахаре. Мы ждали. Надеялись.

Помощь явилась, нежданно: на горизонте показались медленно ползущие тюремные джипы.
Чёрной тенью у дороги стояла тюрьма — мы проезжали мимо неё ещё до бури. Она была выстроена хитро, как амфитеатр, с кругом жёлтого песка в центре — местом для прогулок заключённых. В этом адском кругу никогда не рождалась тень. Самым опасным преступникам брили головы и выпускали на палящий свет — варварам варварово.

Охрана зорко следила за пустыней и, заметив наш механический караван, запомнила лица — любопытные, с лёгкой тенью жалости. Так джипы охранников и нашли нас. О нас доложили по рации в город и в оазис, куда мы направлялись, надеясь на ночлег.

Охранники оказались удивительно любезны: пригласили переждать в тюрьме, пока расчистят дорогу. Но мы, с жаркой благодарностью и твёрдым «нет», выбрали песок и свободу.

Джипы ушли. Бедуин, молчаливый, как бархан, кивнул на горизонт, указывая направление. Машины заскрипели, песок захрустел под колёсами. Солнце жгло спину. Мы ехали, держась друг за друга, как за спасение. Оазис, в котором мы планировали остановиться на ночлег, был впереди — далёкий, но реальный. Пустыня отпустила нас на сегодня.

Мы молчали. Бедуин пел что-то своё, низкое, гортанное, будто говорил с песком. В микроавтобусе кто-то достал флягу — не воду, что-то покрепче. Глоток обжёг горло, но прогнал страх. Мы смеялись, коротко, резко, как выстрелы. Пустыня смотрела. Её глаза — в каждом бархане, в каждом отблеске солнца. Мы ехали, и она провожала нас, зная, что мы вернёмся. Пустыня всегда ждёт.

Оазис

К вечеру мы добрались до оазиса. Жара была такая, что у одного моего приятеля лопнула в руках литровая бутылка «Коки». Возились с ним, вытаскивая стекла из окровавленных изрезанных рук, ног, живота. Зрелище жуткое.

К вечеру мы дотащились до оазиса, измученные, пропылённые. Жара душила. У моего друга лопнула в руках литровая бутылка «Кокаколы» — стекло разлетелось, вгрызлось в кожу рук, ног, живота. Кровь сочилась, тёмная, жуткая. Мы копошились вокруг, вынимая осколки, бинтуя раны под палящим солнцем, которое не знало пощады.

В оазисе финиковые пальма, озерцо, несколько палаток бедуинов. Их шатры и палатки, раскинутые под звёздами, хранили раскладные койки и потертые матрасы. Оседлые жители ютились в домах — хрупких, из сахарских роз и глиняных кирпичей, слепленных пылью и солнцем. Некоторые возвели бетонные укрытия, серые, как тень пустыни, но крепкие. В одном из таких мы нашли приют.

Воду в оазисе отпускали только ночью —в полночь или в три. Очередь к душу вырастала вмиг, жадная, суетливая. Канистры, фляги, вёдра наполнялись до краёв. Каменные полы нашего временного дома хозяева заливали водой, и мы, бросив на них тонкую простыню, валились спать. К утру всё высыхало. Ночи порой кусались холодом, и тогда мы укутывались всем, что находилось в дорожных сумках — куртками, платками, футболками.

На рассвете, около шести, мы отправились бродить по улочкам городка. Жара уже подбиралась к сорока градусам, но сухой воздух позволял дышать. Женщины туарегов, живущих здесь, ходили с открытыми лицами, их глаза сияли гордостью наследниц царицы Сахары Тин-Хинан. С детства их учили письму, чтению и математике. В этом племени женщины — хранительницы знаний и традиций. Мужчины же, напротив, скрывали лица под синими повязками, и некоторые из них оставались неграмотными. Древний обычай гласил: тот, кто увидит лицо туарега-мужчины, должен быть предан смерти. Ещё ходила загадочная легенда, будто мужчина этого племени способен выносить и родить ребёнка, но тайна эта оставалась непроницаемой, и подробности ускользали от нас, словно песок сквозь пальцы.

Всё вокруг казалось кадрами замедленного кино. Пустыня дышала статикой: время застыло в раскалённом мареве. Под навесами домов, словно мумии, сидели старики в белых или голубых одеждах, неподвижные, будто высеченные из песчаника. Я порывалась подойти к одному из них, задать вопрос, надеясь уловить хоть малейшее движение — дрогнувшее веко, шевельнувшийся палец. Но ничего не происходило, словно жизнь замерла в их силуэтах. Лишь в двух местах городок оживал: на площадке, где устраивали «скорпионьи бега», и на маленьком базарчике, где гудела небольшая толпа. Вода, как и века назад, оставалась сокровищем Сахары, главным товаром для обмена, ценнее любых даров пустыни.

За нами, словно тень, следовала стайка мальчишек-продавцов, настойчиво предлагающих финики и сахарские розы. Иногда мы уступали, покупая то горсть сладких плодов, то хрупкие, пропитанные солнцем кристаллы. Но порой их атаки становились напористее, почти агрессивными, и мы, спасаясь, ускоряли шаг. Наше бегство, комичное и суетливое, напоминало сцену из «Золотого телёнка», где Паниковский, прижимая к груди украденного гуся, улепётывал от погони, нелепо размахивая руками.

В Африке, куда бы не приехал, моментально попадаешь в толпу уличных торговцев. Они есть и в Латинской Америке, но разница в степени агрессивности. В Северной Африке агрессия продавцов бьёт, как раскалённый ветер пустыни. Она осязаема, липкая, проникает под кожу. Рождается лишь одно желание — бежать, уехать, раствориться в тишине, чтобы никогда сюда не возвращаться.

В Сахаре у берберов враждебность к инакомыслящим почти неощутима, а порой и вовсе отсутствует. Они ушли дальше в пустыню, не приняв ни арабов, ни их веры, хотя официально считается, что исповедуют ислам. Я этого не увидела. Их уклад так напоминает марокканских берберов, которые предпочли подняться в горы Атласа, лишь бы не раствориться в арабской культуре.

Соленый озера Сахары

Но мы снова оседлали машины — путь лежал к солёным озёрам. Белизна слепит глаза, будто солнце решило превратиться в ослепительное зеркало. Картина почти сюрреалистическая: на миг кажется, что мы среди канадских заснеженных полей, уходящих в беспредельный горизонт. Только удушающая жара упорно напоминает — это не снег, а соль, и мы всё ещё в Сахаре.

Даже редкие, чахлые былинки, пробившиеся сквозь песок, несут на себе её след — солёный привкус пустыни. Я научилась различать крошечные цветочки с упругими, твёрдыми стебельками. На коротких остановках я находила их и, как ребёнок, слизывала кристаллы соли, будто это были леденцы, подаренные самой пустыней.

Частенько мы были свидетелями миражей — особое волшебство Сахары. То впереди вырастают синие горы, дрожащие в мареве, то вдруг проступают очертания огромного современного города, с башнями, домами… но всё зыбко, неуловимо, словно мир отражён в воде и вот-вот исчезнет от малейшего движения. Именно здесь, в пустыне, чувство нереальности, зыбкости существования не покидает ни на миг: всё вокруг кажется временным, призрачным, как сама жизнь.

Каменная Сахара

Каменная Сахара —мрачная ипостась великой пустыни. Там нет золотых дюн, мягких, как застывшие волны. Вместо песка — каменные плиты, чёрные и серые, потрескавшиеся под беспощадным солнцем. Горизонт словно выложен глыбами, и ветер стучит по ним, как по мёртвым барабанам.

Здесь тишина гуще, чем где-либо: она звенит, словно металл, и кажется, что сама земля хранит древнюю память. Каменные гряды тянутся, как стены разрушенных крепостей, а щели между плитами напоминают раны, оставленные вечностью.

Ночью же Каменная Сахара становится подобием космоса: под ногами холодный камень, над головой звёздная безна, и ты будто идёшь по другой планете.

Домой

Домой мы вернулись без приключений. Но Сахара не отпускает. Она остаётся в коже, в волосах, в лёгких, в памяти. Ожог солнца и пыль на губах — лишь слабые следы её прикосновения. Настоящее испытание — её тишина, её безбрежность.

В пустыне время перестаёт быть временем. Оно не течёт — оно застывает, превращается в свет, в жар, в дыхание ветра. Прошлое и будущее теряют смысл: есть только этот миг, в котором мираж горы вдруг сменяется миражом города, а тень твоего спутника становится похожа на странника из другой эпохи.

Сахара учит странной истине: всё в мире зыбко, всё — лишь игра света и воздуха. Люди, дома, города, даже целые цивилизации — мираж, растворяющийся в зное. И только сама пустыня вечна, безмолвна и равнодушна, как взгляд вечности.

И всё же в этом равнодушии есть что-то пугающе прекрасное. Словно сама Сахара шепчет: «Ты — лишь гость. Живи, пока живёшь. Смотри, пока смотришь. Люби, пока сердце бьётся».

И, быть может, именно поэтому она не отпускает. Возвращаясь домой, в привычный шум и суету, я всё ещё слышу её дыхание — горячее, сухое, бесконечное. И понимаю: однажды я снова увижу этот мираж, потому что Сахара, раз увиденная, навсегда поселяется в душе.

 Эти две фотографии были любезно предоставлены Эвелиной Аванесовой. 

По дороге в пустыню.

 Заграждения от наступающего песка.

 А вот так охраняют финики от паразитов. Как они только выживают в такой жаре! Я о паразитах, а не финиках. 

 Это каменная Сахара. 

 Сахарские розы. Их выставляют на продажу вдоль дорог и они бывают самого разного размера и вида. Но в основном похожи на застывшие розы. Отсюда и название.

P.S. Ребята, фото не мои. Так сложились обстоятельства, что у меня нет ни одной фотографии Сахары. Первые две фотографии из нета. Остальные, были любезно предоставлены Игорем Сидоровым. Простите и спасибо за Ваше внимание!