Зимние АбсурдБизмы. 2019

2 Февраля 

В детстве нас учат формулам, числам и законам, учат подчиняться расписаниям, носить одинаковую одежду и равняться на одинаковых героев. Нас ведут по дорогам, вымощенным чужим опытом, по тропам, где, как считается, безопасно, стабильно, правильно. 

И лишь немногие спрашивают: кто ты? Не "кем ты хочешь стать", но именно — кто ты есть? Каков ты — вне оценок, вне ролей, вне масок, которые надевал, чтобы быть удобным, чтобы заслужить любовь или избежать осуждения? 

О нашей внутренней природе — о сущности, непохожей ни на одну другую — почти никто не говорит. Нас не учат слышать собственную душу, различать голос сердца от шума внешнего мира. Нас не учат быть собой — учат быть «как надо». 

Но человек — не глина для формовки и не механизм для выполнения инструкций. Он — поток, он — загадка. Он — путь сам по себе. 

Как научиться жить, не пряча собственное «я» в глубины, где оно рано или поздно начнет стучать, тревожить, тревожить всё громче, пока не прорвется в виде боли, страха или отвращения к самому себе? 

Как питаться так, как нужно тебе, а не как предписывает реклама или диета, модная в этом месяце? 

Как выбрать дорогу, не потому что она перспективна, а потому что от нее отзывается душа? Родители желают добра. Учителя стремятся передать опыт. Но кто научит тому, как быть собой — цельным, живым, настоящим? 

Нас не учат управлять мыслями — мы лишь глушим их. Не учат проживать чувства — мы запихиваем их в темные ящики внутри, где они накапливаются, распухают и однажды прорываются тоской, злостью, депрессией. 

Быть собой — значит вступить в трудное, часто одинокое, но неизбежное путешествие внутрь. Это путь не по географии, а по собственной душе. 

Это — как встать напротив зеркала, которое показывает не внешность, а истину. И не отвести взгляда. 

 28 Января 

"Между за и против" 

Иногда ко мне заезжает мой приятель — аскет мысли и гурман чая, любитель разговоров о неназываемом и пролеживания на ковре в позе философа без школы. 

Он появлялся без звонка, без предупреждения, как осенний дождь: нежданно, мягко, но с полной уверенностью в своей праве на вторжение. 

Больше всего он любил сидеть в библиотеке, которую я, впрочем, использовала куда чаще как кладовую для давно прочитанного, чем как рабочую зону. Там пахнет не только книгами и слегка влажной бумагой и чем-то ещё — возможно, воспоминаниями. 

Однажды я вошла туда и остановилась. Он сидел на белом ковре, согнув колени, наклонившись вперёд, словно собирался нырнуть сам в себя. Смотрелся он на этом ковре, надо признаться, странно — как гигантский эмбрион в забытом яйце цивилизации. Мне стало смешно. 

— Ты что здесь делаешь? — спросила я, стараясь не спугнуть его безмолвной экзальтации. 

Он медленно повернул голову. Глаза его были совершенно ясно — прозрачные, как у ящерицы, лениво наблюдающей за миром, который всё ещё полон надежд. 

— Прекратил верить, — сказал он. 

— Опять? — Нет, не опять. По-настоящему. Совсем. 

Он вытянул ноги, развалился, словно кукла, уставшая от вечной позы. И, смотря в потолок, продолжил: — Люди верят «за» и «против». Это важно. Им нужен якорь. Один держится за бога, другой — за атеизм, третий за цинизм, и каждый думает, что он — свободен. Скептик ведь не ищет — он отрицает. Он берёт чужое пламя и гордо в него плюёт. Но пламя всё равно чужое. Всё это — вера. Просто с другим акцентом. 

Я села в кресло и налила себе чай. Он, заметив это, в пол оборота, не поднимаясь с пола, протянул чашку — не глядя, жестом ленивого принца. Я наполнила её. 

— Мыслишки у тебя романтичные, — сказала я. 

— Ты хочешь быть вне всех систем, вне всех мнений. Это модно. 

Он улыбнулся. 

— Модно — это когда громко. А я тихо. Я просто устал верить. Не потому что вера плоха. А потому что я знаю: за ней, за каждой, стоит страх — не иметь мнения. Не иметь себя. 

Он сделал глоток и посмотрел на меня чуть снисходительно, будто не на друга, а на себя вчерашнего. 

— Мы не ищем истину. Мы ищем позицию. Удобную, безопасную, желательно — с аплодисментами. Вера — это фрак. Скептицизм — джинсы. Но суть одна: человеку невыносимо быть нагим. 

— А ты? — спросил я, подавляя улыбку. 

— Я? Я, дорогая моя, лежу на белом ковре и жду, пока пустота начнёт говорить. 

И, признаться, в том, как он это сказал — лениво, почти шутливо, с интонацией человека, рассказывающего анекдот самому себе, — было что-то подозрительно искреннее. Такое, что я вдруг почувствовала: в этой комнате, кроме нас и книг, присутствует ещё кто-то. Тот самый, кто живёт между «за» и «против». 

"Портрет с геронтологией" 

Есть такие личности — фигуры, персонажи, образы, — которые стареют внешне, не утруждая себя параллельной внутренней эволюцией. Лицо — морщинистое, как исписанная черновая тетрадь, взгляд — тусклый, как забытая в шкафу линза, а душа… ах, душа всё та же: мальчишечья, нетерпеливая, обидчивая, обожающая звучное слово и ненавидящая паузы. Они стареют, как стареют вещи, — по поверхности, по обивке. 

Мудрость, как известно, процесс не автоматический, и с числом свечей на торте она не приходит. У кого-то на шее уже складки, а в голове всё ещё лозунги из студенческих кампусов и обиды на учителя, который не поставил «пять» за реферат по Платону. 

Они с достоинством произносят: «В моё время…», но в их «время» не было ни истины, ни понимания, ни подлинного самонаблюдения — только юношеский шум и угловатые принципы. Теперь они просто седеют, не прекращая верить в свою правоту. И с каждым прожитым годом она, эта правота, становится только тверже — как цемент, застывший в трещинах мышления. 

Я наблюдала одного такого «молодца» — вельми ухоженного, с пронзительным голосом и любимым словом «всегда». 

— Я всегда знал, — говорил он, выпрямляясь в кресле, ... 

В это время  собака — пожилой пудель с глазами великого скептика — исподлобья смотрела на меня, словно говоря: «Он и двадцать лет назад знал. Только не то». Такие люди с возрастом не становятся глубже — они становятся громче. Они превращаются не в мудрецов, а в мегафоны. Их «опыт» — это не отражённое знание, а накопление повторённых фраз и упрямых суждений. Их «жизнь» — не пройденный путь, а стояние на месте с иллюзией движения. Они не ведают тонкости: что внутреннее взросление — не обязанность, а труд. Что смирение — не поражение, а просвет. Что сомнение — не слабость, а форма ума, которая умеет танцевать с правдой, а не хватать её за горло. Старость — удивительная штука. Она может превратить кого-то в светящегося старца,а к ого-то — в карикатуру на самого себя, только с пигментными пятнами. «Я верю» Люди говорят: «Я верю», и на их лицах — облегчение. Словно сказав это, они избавились от необходимости искать, сомневаться, страдать. «Я верю», — и за этими словами скрыта целая толпа. Толпа тех, кто больше не хочет быть один, кто боится собственного голоса и потому растворяется в общем хоре. В толпе держатся друг за друга, как пилигримы, забывшие путь, но нашедшие утешение в совместном блуждании. «Я верю!» — и думать больше не нужно. Сомнение объявлено врагом. Поиск — ересь. Одиночество — болезнь. Они цепляются за веру, не как за живую силу, способную вести к истине, а как за готовую формулу, как за успокоительное, избавляющее от тревоги быть собой. Но разве живая вера не рождается в страдании, в одиночестве, в темной ночи души, когда рушится всё, чему тебя учили, и ты остаешься один на один с тишиной? Разве не там, в этой тишине, пробуждается нечто настоящее, не названное, не повторенное, не подхваченное толпой? То, что повторяют хором, редко бывает истиной. Истина приходит шепотом. И не снаружи, а изнутри. Верить — удобно. Искать — мучительно. Но я видела, как из удобной веры вырастают жестокость, фанатизм и мнимая правота. Я видела, как «Я верю!» становится оружием против сомневающихся, как вера превращается в броню, защищающую от собственного страха. Это не вера. Это бегство. Быть по-настоящему верующим — значит быть одиноким. Значит не знать, но всё же идти. Значит не опираться на толпу, но слушать внутренний голос, даже если он ведет туда, где нет никого.

 28 Января 

Живем или выживаем?

Есть люди, которые живут — с тем прискорбным и прекрасным достоинством, какое бывает у мотылька, летящего прямо на пламя свечи. 

А есть другие, которые, как тараканы на кухне без света, не живут, а выживают — ловко, цепко, с пружинной памятью инстинкта. Это — не диагноз, не приговор, не аллегория. Это — образ мышления, грация уживчивости, особая манера бытия, не требующая сердца. 

У выживающих нет морали, зато есть правила. Очень простые, почти азбучные: кто хитрее, тот и прав. Кто громче врёт — тот и правее. У кого гибче хребет — тот и дольше продержится. Кто ворует - молодец. Приспосабливаться они умеют с прелестью камуфлированного хамелеона — он не понимает, что он лжёт, он просто совпадает с окружающей действительностью. Умение срастаться с ситуацией — их дар, заложенный, возможно, ещё в те древние времена, когда человек не знал письменности, но уже чувствовал запах угрозы. 

У выживающих есть свои писатели — они ловко сочиняют повествования о победе, о мужестве в обход совести, о жизни, в которой главное — остаться. У них свои песни — крепкие, бодрые, с маршевым ритмом и начищенными нотами. Свои фильмы — где герои убивают, но не сомневаются, существуют, но не думают. 

Это два мира, наложенных друг на друга, как двойная экспозиция на старой фотоплёнке. Иногда — с уродливым совпадением. Иногда — с полной несовместимостью. 

Хуже всего, когда один проникает в другой: когда живущий, от слабости, усталости, любви или страха, начинает выживать. 

Переворот 1917 года — как последний акт в пьесе без катарсиса — смела со сцены почти всех живущих. Те, кто составлял поздний, но подлинный Ренессанс — проснулся мёртвым утром. Остались выживающие. Они обустроили всё по-своему — казармы вместо школ, лозунги вместо поэм, риторику вместо мысли. Да, их всегда больше. Так устроена арифметика выживания. 

Но иногда — и это почти чудо — рождается тот, кто живёт. Один на сто. Один на тысячу. И его голос — пусть даже слабый, шепчущий, почти неслышный — всё ещё сохраняет запах яблок и строку стихотворения, которое никто не напечатает. И вот вопрос, задающийся не один век, но остающийся без ответа, как сложная шахматная позиция без выхода: как жить живущим среди выживающих? 

Молча. Но не в смысле немоты — а в смысле тишины внутри, где ещё звучит голос совести, голос вкуса, голос той музыки, которую выживающие уже не слышат. 

Живущие не вступают в состязание, потому что оно — по чужим правилам, на чужом поле, за приз, который им не нужен. Жить — значит не соглашаться. Не на словах, не в кулаках, а в каждом мельчайшем поступке: как ты здороваешься, как пишешь письмо, как отвечаешь на пошлость, как не идёшь туда, куда "все идут", не потому, что ты лучше — а потому, что ты другой. 

Живущие держат внутри себя некий закон. Он не прописан, не узаконен, не подкреплён успехом. Но он есть — как свет в сосуде. Этот свет — твоя мера. И даже если ты останешься последним, кто его носит, — он всё равно будет светом. 

Иногда — да, живущему больно. Он наблюдает, как триумфально марширует пошлость, как награждают ловкачей, как подделка занимает место подлинника. Но ему есть утешение: фальшь никогда не станет истиной, даже если её будут повторять в рупоры. Выживание — может быть жизнью, но не жизнью в подлинном смысле — не той, что с большой буквы, не той, что «вечна, как свет и любовь». 

И главное — живущий никогда не одинок. Пусть и не знает, где остальные. Пусть не видел их лиц. Но каждый, кто живёт — уже не один. 

Он в той самой незримой традиции, что шла от Сократа к Спинозе, от Байрона к Цветаевой, от Баха к Дебюсси. Эта линия — почти невидима. Но она прочна, как серебряная нить через столетия. 

Так и жить: вслушиваясь. Храня. Не предавая свою внутреннюю музыку.

28 Января

 Люди верят «за» и «против». Скептики те же верующие, только верят «против».

Есть личности, которые стареют внешне, и не мудреют внутренне. 

Люди верят во что-то или в кого-то, потому что им так удобно. «Я верю!» и рядом масса таких же.  «Я верю!» и думать дальше не стоит, «Я же верю!». Бред!

27 Января

Перечитала «Иуду Искариота» Андреева. Тема сложная, книга глупая и пошлая на мой взгляд.  Апостолы представлены как мелочные, ничтожные, амбициозные, сварливые, трусливые люди. Они же ученики Христа!, а ничему не учатся, хотя были наделены Назаретянином не дюжими способностями, если верить евангелию. Ну кто таких будет наделять способностью исцеления и т.д. И почитают их миллионы уже более 2000 лет. И Христос, подговоривший тайно Иуду продать его, тоже смотрится несколько идиотично.

Об ужасающей мерзости Иуды Андреев написал несколько страниц, как в детской книжке с отрицательным героем. Ну уже достаточно, понятно какой он жадный, глупый и т.д. Но Андреев продолжает убеждать читателя... или себя? Белое и черное. Доброе и злое. Неужели все так однозначно и с Назаретянином и Апостолами?

А может быть это некая пародия на жизнь Христа и его апостолов. В таком случае книгу можно читать по-другому. 

Ну простите, ничего из Андреева отца не читаемо для меня. А вот Сына.. «Розу мира» привез мне мой дружище Юрка. Я как-то писала о нем. http://margarita-lifefantasy.blogspot.com/2014/02/normal-0.html

Привез в Канаду и начались странности. Вот говорят, что чудес не бывает. А у меня начались ненормальности с этой книгой. Я прочла несколько глав и остановилась. А когда мы начали говорить о книге, было такое впечатление, что я читала что-то схожее. В моем пересказе или точнее трактовке был какой-то другой текст, хотя я употребляла Андреевские термины. Только с Русскостью это было не связано. Юрка слушал и смотрел на меня с ужасом и удивлением. И я решила к «Розе» какое-то время не прикасаться. Юрка уехал, я стала читать и с удивлением обнаружила, что текс совершенно другой, не тот, что я читала или помнила раньше. Вот такие странности.

Прочла Саган «Немного солнца в холодной воде». Читали? Толстовская Анна Каренина только в 60-х в Париже.

21 Января 
В этот день родился мой младший брат. http://margarita-lifefantasy.blogspot.com/search/label/%D0%9A%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%80%D0%BD%D1%8B%D0%B5%20%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D0%B8
И в его смерть я все еще не верю. 

20 Января "И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло." (Откр 21, 4)

" Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей;..." А. Пушкин "Е. Онегин"

Жопкотворное
Реакция мужчин, на только что увиденную женщину, может быть поделена на несколько категорий. Одни реагируют на конфигурацию, другие на лицо. Те, которые - на конфигурацию, как известно, называются фигуристы, которые в свою очередь делятся на попистов / жопистов, грудистов или ногистов. А те, которые на лицо: лициисты, они же мордисты или физиономисты. Суть одна, а слововыражение зависит от лингвистической развитости и социального окружения.

А вот Вам прекрасная фраза от фигуриста, который с уютным удовольствием устраивается на диване возле своей женщины. Подцеловывая и утаптывая оное: «Подавай, подавай сюда мое жопкотропное».