Зимние АбсурдБизмы. 2019

2 Февраля 

В детстве нас учат формулам, числам и законам, учат подчиняться расписаниям, носить одинаковую одежду и равняться на одинаковых героев. Нас ведут по дорогам, вымощенным чужим опытом, по тропам, где, как считается, безопасно, стабильно, правильно. 

И лишь немногие спрашивают: кто ты? Не "кем ты хочешь стать", но именно — кто ты есть? Каков ты — вне оценок, вне ролей, вне масок, которые надевал, чтобы быть удобным, чтобы заслужить любовь или избежать осуждения? 

О нашей внутренней природе — о сущности, непохожей ни на одну другую — почти никто не говорит. Нас не учат слышать собственную душу, различать голос сердца от шума внешнего мира. Нас не учат быть собой — учат быть «как надо». 

Но человек — не глина для формовки и не механизм для выполнения инструкций. Он — поток, он — загадка. Он — путь сам по себе. 

Как научиться жить, не пряча собственное «я» в глубины, где оно рано или поздно начнет стучать, тревожить, тревожить всё громче, пока не прорвется в виде боли, страха или отвращения к самому себе? 

Как питаться так, как нужно тебе, а не как предписывает реклама или диета, модная в этом месяце? 

Как выбрать дорогу, не потому что она перспективна, а потому что от нее отзывается душа? Родители желают добра. Учителя стремятся передать опыт. Но кто научит тому, как быть собой — цельным, живым, настоящим? 

Нас не учат управлять мыслями — мы лишь глушим их. Не учат проживать чувства — мы запихиваем их в темные ящики внутри, где они накапливаются, распухают и однажды прорываются тоской, злостью, депрессией. 

Быть собой — значит вступить в трудное, часто одинокое, но неизбежное путешествие внутрь. Это путь не по географии, а по собственной душе. 

Это — как встать напротив зеркала, которое показывает не внешность, а истину. И не отвести взгляда. 

 30 Января 

"Между за и против" 

Иногда ко мне заезжает мой приятель — аскет мысли и гурман чая, любитель разговоров о неназываемом и пролеживания на ковре в позе философа без школы. 

Он появлялся без звонка, без предупреждения, как осенний дождь: нежданно, мягко, но с полной уверенностью в своей праве на вторжение. 

Больше всего он любил сидеть в библиотеке, которую я, впрочем, использовала куда чаще как кладовую для давно прочитанного, чем как рабочую зону. Там пахнет не только книгами и слегка влажной бумагой и чем-то ещё — возможно, воспоминаниями. 

Однажды я вошла туда и остановилась. Он сидел на белом ковре, согнув колени, наклонившись вперёд, словно собирался нырнуть сам в себя. Смотрелся он на этом ковре, надо признаться, странно — как гигантский эмбрион в забытом яйце цивилизации. Мне стало смешно. 

— Ты что здесь делаешь? — спросила я, стараясь не спугнуть его безмолвной экзальтации. 

Он медленно повернул голову. Глаза его были совершенно ясно — прозрачные, как у ящерицы, лениво наблюдающей за миром, который всё ещё полон надежд. 

— Прекратил верить, — сказал он. 

— Опять? — Нет, не опять. По-настоящему. Совсем. 

Он вытянул ноги, развалился, словно кукла, уставшая от вечной позы. И, смотря в потолок, продолжил: — Люди верят «за» и «против». Это важно. Им нужен якорь. Один держится за бога, другой — за атеизм, третий за цинизм, и каждый думает, что он — свободен. Скептик ведь не ищет — он отрицает. Он берёт чужое пламя и гордо в него плюёт. Но пламя всё равно чужое. Всё это — вера. Просто с другим акцентом. 

Я села в кресло и налила себе чай. Он, заметив это, в пол оборота, не поднимаясь с пола, протянул чашку — не глядя, жестом ленивого принца. Я наполнила её. 

— Мыслишки у тебя романтичные, — сказала я. 

— Ты хочешь быть вне всех систем, вне всех мнений. Это модно. 

Он улыбнулся. 

— Модно — это когда громко. А я тихо. Я просто устал верить. Не потому что вера плоха. А потому что я знаю: за ней, за каждой, стоит страх — не иметь мнения. Не иметь себя. 

Он сделал глоток и посмотрел на меня чуть снисходительно, будто не на друга, а на себя вчерашнего. 

— Мы не ищем истину. Мы ищем позицию. Удобную, безопасную, желательно — с аплодисментами. Вера — это фрак. Скептицизм — джинсы. Но суть одна: человеку невыносимо быть нагим. 

— А ты? — спросил я, подавляя улыбку. 

— Я? Я, дорогая моя, лежу на белом ковре и жду, пока пустота начнёт говорить. 

И, признаться, в том, как он это сказал — лениво, почти шутливо, с интонацией человека, рассказывающего анекдот самому себе, — было что-то подозрительно искреннее. Такое, что я вдруг почувствовала: в этой комнате, кроме нас и книг, присутствует ещё кто-то. Тот самый, кто живёт между «за» и «против». 

29 Января 

"Портрет с геронтологией" 

Есть такие личности — фигуры, персонажи, образы, — которые стареют внешне, не утруждая себя параллельной внутренней эволюцией. 
Лицо — морщинистое, как исписанная черновая тетрадь, взгляд — тусклый, как забытая в шкафу линза, а душа… ах, душа всё та же: мальчишечья, нетерпеливая, обидчивая, обожающая звучное слово и ненавидящая паузы. 

Они стареют, как стареют вещи, — по поверхности, по обивке. 

Мудрость, как известно, процесс не автоматический, и с числом свечей на торте она не приходит. У кого-то на шее уже складки, а в голове всё ещё лозунги из студенческих кампусов и обиды на учителя, который не поставил «пять» за "реферат по Платону". Они с достоинством произносят: «В моё время…», но в их «время» не было ни истины, ни понимания, ни подлинного самонаблюдения — только юношеский шум и угловатые принципы. 

Теперь они просто седеют, не прекращая верить в свою правоту. И с каждым прожитым годом она, эта правота, становится только тверже — как цемент, застывший в трещинах мышления. 

Я наблюдаю одного такого «молодца» уже многоие лета — вельми ухоженного, с пронзительным голосом и любимым словом «всегда». 

— Я всегда знал, — говорил он...! 

В это время его пожилая собака/кошка/попугай с глазами великого скептика — исподлобья смотрел/а на меня, словно говоря: «Он и двадцать лет назад знал. Только не то». 

Такие люди с возрастом не становятся глубже — они становятся громче. Они превращаются не в мудрецов, а в мегафоны. Их «опыт» — это не отражённое знание, а накопление повторённых фраз и упрямых суждений. Их «жизнь» — не пройденный путь, а стояние на месте с иллюзией движения. 

Они не ведают тонкости: 

Что внутреннее взросление — не обязанность, а труд. 

Что смирение — не поражение, а просвет. 

Что сомнение — не слабость, а форма ума, которая умеет танцевать с правдой, а не хватать её за горло. 

Старость — удивительная штука. 

Она может превратить кого-то в светящегося старца, а кого-то — в карикатуру на самого себя, только с пигментными пятнами.

28 Января 

Живем или выживаем?

Есть люди, которые живут — с тем прискорбным и прекрасным достоинством, какое бывает у мотылька, летящего прямо на пламя свечи. 

А есть другие, которые, как тараканы на кухне без света, не живут, а выживают — ловко, цепко, с пружинной памятью инстинкта. Это — не диагноз, не приговор, не аллегория. Это — образ мышления, грация уживчивости, особая манера бытия, не требующая сердца. 

У выживающих нет морали, зато есть правила. Очень простые, почти азбучные: кто хитрее, тот и прав. Кто громче врёт — тот и правее. У кого гибче хребет — тот и дольше продержится. Кто ворует - молодец. Приспосабливаться они умеют с прелестью камуфлированного хамелеона — он не понимает, что он лжёт, он просто совпадает с окружающей действительностью. Умение срастаться с ситуацией — их дар, заложенный, возможно, ещё в те древние времена, когда человек не знал письменности, но уже чувствовал запах угрозы. 

У выживающих есть свои писатели — они ловко сочиняют повествования о победе, о мужестве в обход совести, о жизни, в которой главное — остаться. У них свои песни — крепкие, бодрые, с маршевым ритмом и начищенными нотами. Свои фильмы — где герои убивают, но не сомневаются, существуют, но не думают. 

Это два мира, наложенных друг на друга, как двойная экспозиция на старой фотоплёнке. Иногда — с уродливым совпадением. Иногда — с полной несовместимостью. 

Хуже всего, когда один проникает в другой: когда живущий, от слабости, усталости, любви или страха, начинает выживать. 

Переворот 1917 года — как последний акт в пьесе без катарсиса — смела со сцены почти всех живущих. Те, кто составлял поздний, но подлинный Ренессанс — проснулся мёртвым утром. Остались выживающие. Они обустроили всё по-своему — казармы вместо школ, лозунги вместо поэм, риторику вместо мысли. Да, их всегда больше. Так устроена арифметика выживания. 

Но иногда — и это почти чудо — рождается тот, кто живёт. Один на сто. Один на тысячу. И его голос — пусть даже слабый, шепчущий, почти неслышный — всё ещё сохраняет запах яблок и строку стихотворения, которое никто не напечатает. И вот вопрос, задающийся не один век, но остающийся без ответа, как сложная шахматная позиция без выхода: как жить живущим среди выживающих? 

Молча. Но не в смысле немоты — а в смысле тишины внутри, где ещё звучит голос совести, голос вкуса, голос той музыки, которую выживающие уже не слышат. 

Живущие не вступают в состязание, потому что оно — по чужим правилам, на чужом поле, за приз, который им не нужен. Жить — значит не соглашаться. Не на словах, не в кулаках, а в каждом мельчайшем поступке: как ты здороваешься, как пишешь письмо, как отвечаешь на пошлость, как не идёшь туда, куда "все идут", не потому, что ты лучше — а потому, что ты другой. 

Живущие держат внутри себя некий закон. Он не прописан, не узаконен, не подкреплён успехом. Но он есть — как свет в сосуде. Этот свет — твоя мера. И даже если ты останешься последним, кто его носит, — он всё равно будет светом. 

Иногда — да, живущему больно. Он наблюдает, как триумфально марширует пошлость, как награждают ловкачей, как подделка занимает место подлинника. Но ему есть утешение: фальшь никогда не станет истиной, даже если её будут повторять в рупоры. Выживание — может быть жизнью, но не жизнью в подлинном смысле — не той, что с большой буквы, не той, что «вечна, как свет и любовь». 

И главное — живущий никогда не одинок. Пусть и не знает, где остальные. Пусть не видел их лиц. Но каждый, кто живёт — уже не один. 

Он в той самой незримой традиции, что шла от Сократа к Спинозе, от Байрона к Цветаевой, от Баха к Дебюсси. Эта линия — почти невидима. Но она прочна, как серебряная нить через столетия. 

Так и жить: вслушиваясь. Храня. Не предавая свою внутреннюю музыку.

22 Января

Перечитала «Иуду Искариота» Андреева. Тема сложная, книга глупая и пошлая на мой взгляд.  Апостолы представлены как мелочные, ничтожные, амбициозные, сварливые, трусливые люди. Они же ученики Христа!, а ничему не учатся, хотя были наделены Назаретянином не дюжими способностями, если верить евангелию. Ну кто таких будет наделять способностью исцеления и т.д. И почитают их миллионы уже более 2000 лет. И Христос, подговоривший тайно Иуду продать его, тоже смотрится несколько идиотично.

Об ужасающей мерзости Иуды Андреев написал несколько страниц, как в детской книжке с отрицательным героем. Ну уже достаточно, понятно какой он жадный, глупый и т.д. Но Андреев продолжает убеждать читателя... или себя? 

Белое и черное. Доброе и злое. Неужели все так однозначно и с Назаретянином и Апостолами?

А может быть это некая пародия на жизнь Христа и его апостолов. В таком случае книгу можно читать по-другому. 

«Розу мира» привез мне мой дружище Юра. Я как-то писала о нем. http://margarita-lifefantasy.blogspot.com/2014/02/normal-0.html 

Прочла и начались странности. Говорят, чудес не бывает, но у меня с ней начались какие-то ненормальности. Прочитала несколько глав и остановилась. А когда мы с Юрой заговорили о книге, у меня возникло ощущение, что я читала совсем другой текст, который не совпадает с обсуждаемым. В моём пересказе, вернее, в моей трактовке, звучало что-то не из Андреева, хотя я использовала его же слова, его термины. Но к «русскости» это уже не имело никакого отношения. 

Юрка слушал и смотрел на меня с каким-то ужасом и изумлением — будто я говорила на другом языке или цитировала чью-то чужую, несуществующую версию. Тогда я решила: к «Розе мира» — не прикасаться. На время. 

Юра уехал. Я снова взялась за книгу — и с удивлением обнаружила, что текст совершенно не тот, который я читала раньше. Не тот, что помнила. Всё другое. Вот такие странности. 

Прочла Саган — «Немного солнца в холодной воде». Вы читали? 

Это как Анна Каренина, только в 60-х, только в Париже, только гораздо... тоньше. Или просто другая эпоха, другая боль..

21 Января 
В этот день родился мой младший брат. http://margarita-lifefantasy.blogspot.com/search/label/%D0%9A%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%80%D0%BD%D1%8B%D0%B5%20%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D0%B8
И в его смерть я все еще не верю. 

20 Января 

"И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло." (Откр 21, 4)
" Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей;..." А. Пушкин "Е. Онегин"

Жопкотворное

Реакцию мужчины на внезапно замеченную женщину можно условно разложить по полочкам, как носки в ящике: аккуратно, по цветам, и всё равно один без пары. 

Есть категория мужчин, которые реагируют на фигуру. Их условно зовём фигуристы. У фигуристов есть подвиды: 

— пописты — это те, у кого в голове встроен радар на все, что округлено и оттопырено в южной части карты; 

— грудисты — их внимание, как правило, фиксируется в районе солнечного затмения третьего размера; 

— и, наконец, ногисты — с тонким вкусом и длинной шеей от постоянного вглядывания вдаль, за горизонт юбки. 

 Есть другая школа — лициисты, они же мордисты, они же в особо пафосных обстоятельствах — физиономисты. Эти смотрят в глаза, мечтают о духовной связи и утверждают, что "всё остальное — вторично".

Разумеется, всё это зависит от уровня словарного запаса и наличия друзей, с которыми стыдно вслух говорить слово «жопа». 

А теперь — цитата. Классика жанра. Сидит такой фигурист на диване, всячески выражает любовь и признательность своей прекрасной женщине, подцеловывает её тут и там, прижимается с искренним одобрением и мурлычет: — Подавай, подавай сюда моё жопкотропное... 

Что характерно, говорит это с таким выражением, как будто предлагает ей руку, сердце и ...

И вот думаешь — ну да, звучит грубовато. Но ведь в интонации — вся нежность мира. 

Как говорил один мой знакомый грудист: "Если уж любить — то всем корпусом".