Летние АбсурдБизмы 2019

Кошатники и собачники 

А теперь — о пушистых. О мяукающих и гавкающих. О тех, чья шерсть покрывает не только тело, но и определённые участки человеческой души. 

Человек, обременённый тёплым существом, как правило, склонен относиться к этому существу с известной долей сентиментальности, что, впрочем, не отменяет его (человека) как существа наблюдательного. Вот и делится он — человек — на два архетипа: кошатник и собачник. Не по паспорту, не по метрике, не по зодиаку, а по устройству внутреннего ландшафта. 

Кошка — это одиночество в чистом виде. Не твое одиночество — её. Ты рядом, ты можешь кормить, греть, чесать, но ты не станешь центром её вселенной. Ты — спутник. На правах временного попутчика в купе с непредсказуемым маршрутом. Она выберет главного. Или не выберет вовсе. 

Она играет — но всегда с оговорками, с прицелом на отступление, с чувством меры и чувством собственного достоинства, столь же густым, как её мех. Переизбыток ласки будет купирован. Сначала взглядом, потом зубами. Деликатно, почти дипломатично. Впрочем, дипломатия её касается лишь старших. Остальные — терпимы, но без иллюзий. Приказов она не исполняет. Воспитанию не поддаётся. На демонстрации чувств реагирует иронически — иногда с разрушением интерьера. Месть — не проявление злобы, а форма утверждения порядка. Горшок с цветами — не просто ботаника, а акт возмездия. Молчаливого, но красноречивого. Особенно — за отъезд. Особенно — за оставленную миску без внимания. 

Собака — другое дело. Она не попутчик, она спутник. Более того — она подданный. Она в курсе, кто здесь хозяин. Более того — ей это даже нравится. Стадное у неё мышление, и в этом есть свой старый, пастуший покой. Она радостна в приветствии, печальна в прощании, ей нужны ритуалы, и она выполняет их без тени скепсиса. Она способна учиться, подчиняться, угадывать желания. Она — продолжение руки, продолжение взгляда. 

Собака — это попытка человека воспроизвести верность. 

Кошка — напоминание, что свобода не отменяется даже в любви. 

Так, быть может, выбор питомца — это не о животном вовсе. Это о вас. 

"Новенькие" фрустрации или Дураки - не мамонты, сами не вымрут 

В моем окружении имеются несколько редких, но ядовитых сорняков, несколько тусклых, нетренированных умов. И эти немногие гордятся тем, что неграмотны. Они с жалким вызовом пестуют свою неграмотность, как нищенку с гордостью за потертость. Им и в голову не приходит насколько нелепы, даже трагикомичны, их мысли и поступки. Они не понимают, что  мелкие недоразумения, и колоссальные человеческие катастрофы в том числе прорастают из одной почвы: легкомыслия, убожества мысли, сладостного отказа от труда ума. 

А вся эта лукавая «недостача» — не что иное, как плод бесплодных размышлений и откровенного невежества, корней которого им, увы, не разглядеть. 

08/05/19 Если долго слушать ложь забудешь, как выглядит правда 

06/16/19 Портрет без рамы 

Пустота не всегда звучит эхом. Иногда она просто молчит. Человек — существо глубины. Или должен быть таковым. Но часто, слишком часто — он оказывается существом поверхности. Плёнкой на воде. Фотографией без негатива. Отражением того, что не думает о своём отражении. 

В английском языке есть слово shallow — слово точное, щелкающее, как сухая ветка под ногой. В русском нет его полновесного аналога. Всё, что приходит в голову — «поверхностный», «пустой», «мелкий» — звучит то ли слабо, то ли снисходительно. А между тем речь идёт не о безобидной черте, а о подлинной антропологической проблеме. Ибо shallow man — это не просто фигура недоразвития. Это симптом мира. 

Он везде. Без лица, но с аккаунтом. Без вкуса, но с мнением. Его дом — витрина, его речь — фон, его чувства — эхо чужих эмоций. Он умеет завидовать — страстно, почти творчески. Остальное — по остаточному принципу: чуть-чуть радости, немного страха, крошка раздражения. 

Но зависть — основа его антропологии. 

Он не любит учиться — и это не каприз, а стратегия. Знание ведь требует усилия, а усилие — внутренней вертикали. А он — горизонтален. Пластом. Его «обучение» — лишь кратчайший маршрут к деньгам, которые он, впрочем, тратит с такой же мыслью, с какой ест бутерброд: быстро, машинально, без послевкусия. 

Он знает слово «должен» — но в основном применительно к другим. 

Он признаёт власть — но только до тех пор, пока может облить её грязью в курилке или чате. Его лояльность — рентная, его иерархия — театр. 

Он не предаёт, он просто приспосабливается. И делает это с грацией продавца на рынке: ловко, вежливо, бессовестно. 

Его мораль — тоньше паутины. Сквозь неё легко пройти — и даже не заметить. Донос, сплетня, ухмылка — его формы участия в социуме. Это его риторика, его культура. 

Он не заглядывает внутрь себя, ему там скучно. Он предпочитает говорить о других, раздевать чужие поступки, обсуждать чужие лица. В себе он не находит сюжета. А без сюжета он — пуст. 

Он живёт «на показ». Он потребляет города, не познавая их. Его селфи из Венеции не знает ничего о Вивальди. Он покупает бренды, но не умеет читать этикетки. Женится — по фотографии. Рожает — по инструкции. Воспитывает — по инерции. А потом разводится — по сценарию. Его дети становятся его отражением. То есть ничем. Он — потребитель. 

Эстетика поп-культуры — его религия. 

Он ест эмоции с экрана, пьёт переживания из Spotify. Он поклоняется глянцу, боится тишины, презирает сложность. 

Его интеллект — это Google. 

Он не спорит — он тратит. 

Он не размышляет — он листает. 

Он не любит — он демонстрирует любовь. 

Он говорит. Много. Громко. Но по сути — никогда. Его речь — музыкальный фон пустого торгового центра. Без смысла, но с охраной. Если его не слушают — он страдает. Ему необходимо быть в центре, чтобы хоть на секунду почувствовать себя живым. Но он не живёт — он выживает. Как батарейка, как сигарета, как дрожащая лампа в темноте. 

Он стареет рано. И не потому, что время жестоко, а потому, что пустота плохо хранится. Его лицо скукоживается, как забытый фрукт. Его взгляд теряет фокус. Ему комфортно только среди себе подобных — потому что там не видно различий. 

Он не доверяет никому, потому что внутри него — сплошное подозрение. Он сам бы себе не поверил, если бы мог отделиться от себя. 

Сарказм — его форма обороны. Но за ним — не острота, а страх. 

Его знания поверхностны, потому что он никогда не хотел знать глубже. Он считает, что уже всё понял — и потому не спрашивает. 

Его любопытство умерло в младенчестве. 

Он молод телом, но стар духом. 

Он — старик в двадцать. 

Он уже был скучным в школе. И это скука — не от молчания, а от внутренней пустоты. 

Это не тишина — это её отсутствие. 

06/09/19 Люди «да» и люди «нет» 

Замечали ли вы, что существуют люди с приставкой «не», и те, кто несёт в себе «да»? Два типа. Два рода. Два способа взаимодействия с миром — как с зеркалом или как с препятствием. Контраст этот особенно ярко проявляется, когда человек говорит не на своём родном языке. Впервые я всерьёз обратила внимание на это в Перу. Там, среди древних храмов и пёстрых рынков, гиды сопровождали нас рассказами. И вот интересная деталь: большинство начинали свои ответы или объяснения с неизменного «Yes» — независимо от сути последующего высказывания. Будь то факт, опровержение, шутка или поправка — всё начиналось с утвердительного кивка. Как будто сам акт диалога требовал согласия ещё до смысла. 

Но были и другие. Те, кто начинал с «No». Даже если за ним шло самое подробное и точное объяснение. Это было не отрицание собеседника — скорее привычка выстраивать фразу, начиная с барьера. Как будто мысль не может возникнуть без того, чтобы сперва что-то отвергнуть. 

Такой вот философский способ речи: через отрицание — к ясности. 

И вот он, классический парадокс: гиды с «Yes» были обаятельны, лёгки, словно воздух над Мачу-Пичу, но поверхностны. 

Те же, кто начинал с «No», знали больше, говорили глубже, не суетились, не подстраивались. Они не продавали информацию — они делились знанием. Разница тонкая, но ощутимая. Вот и выходит, что разница между «да» и «нет» — это не только психология, но и стиль существования. Это та самая старая история о стакане: он наполовину полон или наполовину пуст? А может быть, всё дело в том, кто на него смотрит. И что говорит первым. 

06/08/19 В течение недели мы ужинаем в ресторанах. Ни сил, ни желания возиться на кухне не остаётся — будни выжимают и время, и вкус к кастрюлям. Иногда, под бокал мартини — а летом, изредка, под терпкую «Маргариту» — я постепенно «отхожу» от суеты и начинаю оглядываться. Смотрю по сторонам, не торопясь, с ленивым любопытством. Наблюдаю людей. И удивляюсь: как много времени тратится на, казалось бы, ненужных друзей и подруг. Или всё-таки нужных? За соседними столиками — натянутые улыбки, вежливые, но пустые разговоры, неинтересные обоим новости, любительское хвастовство, часто слегка приукрашенное. Всё это — привычный социальный ритуал, игра, в которой никто толком не выигрывает. Американский средний класс, пожалуй, самый финансово обеспеченный в мире. Но — счастлив ли он? Вот в чём вопрос. Обидно даже: люди, работающие всерьёз и зарабатывающие прилично, словно забыли — или так и не научились — как радоваться простой жизни. Их досуг — зачастую просто продление работы, только в других декорациях. Словно удовольствие стало чем-то подозрительным, почти неприличным. А между тем за окном лето, в бокале — лёд, а на столе — хорошая еда. И разве не это уже достаточный повод немного — просто немного — быть живым?