Херувим. Из серии "Реинкарнации"

 Херувим.

История четвертая.

Ты можешь не верить в карму, но ей от этого только веселее.

Был у меня один знакомый. Его тело и лицо выглядели так, будто злобный скульптор, уставший от мира и своих рук, разбил несколько статуй и склеил их заново — кое-как, без логики, но с какой-то болезненной целеустремлённостью. Казалось, он отрывал куски тел гигантов и, небрежно приставил к пухлому гному, создал существо, на котором смешное и ужасное шли рука об руку.

Лицо его было словно застывшее желе, которое после застывания жестко перелопатили. Нос — огромный, странной формы, с ноздрями, вывернутыми в разные стороны. Глаза неопределённого цвета, скорее карие, с желтизной и серостью вокруг зрачков, утопали в складках кожи. Бровей не было. Волосы росли жалкими коротко подстриженными кустиками, и вид их был отвратителен — то ли пакля, то ли вата, случайно приклеенная к коже.

Кожа на лице была серовато-жёлтой с красными прожилками, усеяна огромными вулканическими прыщами и шрамами. Лет ему было около двадцати пяти, и, судя по всему, с четырнадцати он вёл войну с этими прыщами. Голова неправильной формы сидела на тонкой короткой шее с выдающимся кадыком. Руки были тощие, непропорционально длинные, с огромными ладонями и толстыми пальцами. Тело — полное, с кругленьким брюшком на коротких ножках. Звали его Олег, хотя мне его представили как Херувима.

Мой друг Игорь, зная мою слабость к лошадям, как-то пригласил меня в конюшни ипподрома, где ветеринаром служил человек с необычным прозвищем — Херувим. Здесь можно было не только любоваться грациозными животными, но и иногда оседлать их.

В полутемноте, пахнущей сеном конюшни, мне представили Олега. Но рассмотреть его как следует я не успела: всё моё внимание в тот миг поглотили мягкие лошадиные морды, тянувшиеся к моим рукам, в которых я держала морковь и яблоки.

Херувим рассказывал забавные истории о лошадях — голос у него был глубокий и уверенный, каждый его рассказ вызывал массу эмоций: смех, слёзы, восторг, удивление. Я восхищалась, хохотала, плакала — он был великолепным рассказчиком.

Наконец, я выбрала коня, точнее, он выбрал меня, и мы вышли на залитую солнцем дорогу. Я обернулась и застыла, стараясь быстро отвести взгляд, но Олег сразу заметил смятение на моём лице.

Для него его лицо и тело было давно знакомым, а для меня — неожиданной встречей. Чтобы снять неловкость, он пошутил:
— Не переживай, я сам до сих пор удивляюсь, как из меня такое чудовище получилось.

После ипподромных развлечений мы зашли в кафе. Я снова взглянула на Олега, ловя себя на том, что не могу отвести глаз. Херувим, заметив моё смятение, мягко улыбнулся.

— Я слышал, ты рисуешь? — сказал он. — Судя по всему, я могу быть отличным объектом для художественных упражнений. Рассматривай, не стесняйся, а я пока кофе с Игорем допью.

Господи, как же он был уродлив! В голове мелькали ассоциации с работами Джоэля Уиткина, Босха, с росписями Гойи в «Quinta del Sordo». Я разглядывала его лицо и не могла понять, почему уродство может быть столь же притягательным, как красота. Время тянулось, а оторвать взгляд от лица Херувима было невозможно.

В конце концов, мои глаза добрались до его глаз — и я была поражена контрастом. Глаза, казалось, жили своей собственной жизнью; они не принадлежали этому лицу. Это были глаза другого человека: сильного, уверенного в себе и бесконечно доброжелательного. А мне всё время, пока я его разглядывала, хотелось рыдать — так было жаль этого человека. Как он может спокойно сидеть в кафе, где его изучают: кто откровенно, не стесняясь, а кто исподтишка? Как он пережил детскую и подростковую жестокость в школе? Очевидно, его разглядывают и на улице, недоумённо оборачиваются ему вслед…

— Ты ещё забыла о бабках, — добавил он с лёгкой усмешкой, прочитав мои мысли, — которые толкутся возле церквей. Некоторые крестятся, когда я прохожу мимо, а некоторые плюют мне вслед.

Я покраснела.

— Не стоит, — проговорил он спокойно. — Не нужно меня жалеть. Внешность — это всего лишь внешность. Был бы я женщиной, было бы сложнее. Так что не переживай.

Мы подружились. Постепенно я привыкла к его наружности. Херувим был не просто собеседником, он был талантливым собеседником. Он говорил так, будто слова сами выбирали его, чтобы прозвучать — точные, хищные, неотвратимые. В его рассказах не было случайностей: каждая пауза, каждый полутон тянул за собой тень смысла, который ты боялся осознать до конца. Казалось, его ум не имел пределов, как ночное небо над спящим городом — бескрайное и полное загадок. И в то же время — он казался пугающе одиноким, как будто он был последним хранителем знаний, которые никто уже не сможет понять.

Он умел слушать — не так, как мы привыкли. Не кивая рассеянно, не подгоняя собеседника к своей мысли, а будто растворяясь в тебе. Словно его внимание было не ушами, а как у последователей учения ДАО: кожей, глазами, всем телом. И в этом внимании не было жалости — только холодная ясность. Он видел в людях то, что они сами старались прятать: дрожь в голосе, нервный жест, несуществующую улыбку. Понимал до мельчайших деталей — так, что становилось страшно. Казалось, ещё чуть-чуть — и он прочтёт тебя до конца, вывернет наизнанку, оставит перед самим собой голым и беспомощным.

Мне казалось, что из него вышел бы психотерапевт — тот самый, к которому люди идут, чтобы выговориться и, может быть, впервые в жизни почувствовать, что их услышали. Но выбрал лошадей. Может, потому что они были честнее. Они не врали, не прикрывались словами, не прятались за улыбками. Их страхи и радости лежали на поверхности — в дрожи мышц, во вспышке глаз, в ритме дыхания. И, может быть, только среди них он и сам чувствовал себя свободным.

Однажды в разговоре я упомянула о своей идее превратить его во «Фрейда». Он лишь усмехнулся — легко, будто отмахнулся, но в этой лёгкости пряталась какая-то тяжесть.

— А это у меня от прапрабабки, — сказал он, словно рассказывая анекдот. — Она была проституткой, а потом держала притоны на Подоле. Говорили, Куприн с неё Анну Марковну писал. Правда ли — не знаю. Но проститутки, знаешь, чувствуют людей лучше всех.

— Невероятно! —воскликнула я, —Так не бывает.

Он усмехнулся. 

— Про карму слышала? Вот тебе и карма отозвалась. Вся грязь мира сконцентрировалась на мне, — закончил он и усмехнулся так, будто смеялся не над собой, а над миром, который придумал такую шутку.

Мы часто бродили по старому Подолу. Камень под ногами поблескивал, будто помнил иные шаги, а дома, тесно прижавшиеся друг к другу, глядели из-под тёмных карнизов так, словно держали в себе чужие, давно забытые истории.

Херувим рассказывал о Подоле как о живом существе — так красочно, так ярко, что персонажи жившие здесь когда-то оживали, а сама история становилась осязаемой: протяни руку — и можно дотронуться до горячих, в пене, лошадей войска Петлюры; увидеть стыдные красные фонари на Малой и Большой Ямской; заметить Куприна, отряхивающего плащ от капель дождя на пороге одного из домов. Паустовский тихо ступает по каменной брусчатке, останавливается под газовым фонарем и что-то шепчет себе под нос, будто прислушиваясь к шуму времени. В тени арок мелькнули Ахматова и Гумелев: их слова повисли в воздухе, лёгкие, как осенний лист, напоминающие о вечном и быстротечном. А высоко, на старых куполах древних церквей, стояли Мазепа и Сковорода — их силуэты, словно стражи, охраняли город и мысли, сплетавшиеся с настоящим, делая его живым и волшебным.

Мы шли дальше, и казалось, что улицы сами переплетают прошлое и настоящее: каждый камень, каждая лавка и фонарь становились страницей, на которой писалась наша прогулка, а мы — лишь гости в этом магическом, вечном рассказе Города.

Под его нарочито беспечным тоном пряталось что-то совсем другое: чужая боль, собственная память, целый пласт прошлого, о котором он никогда не говорил. И тогда на миг мне стало страшно. Передо мной стоял человек, который видел в людях слишком много. Который прожил что-то такое, что научило его разбирать души на слои, как старые книги, от которых остаётся один хрупкий, потрескавшийся переплёт. Уязвимый и пугающе понимающий — он смотрел на меня, и казалось, что видит больше, чем я сама готова показать.

Через пару лет Олег уехал. Какой-то богатый «лошадник», кажется, из Америки, пригласил его присматривать за лошадьми. И вот — всё, что было в нём важного: его странные истории, его карма, его уродство и его доброта — осталось здесь, растворилось в этих улицах, как будто Подол сам принял его в свою бесконечную память.